Да уж, стихи заполонили мир. И чего неймется хорошим, умным, талантливым людям? Хаос гармонизируют, энтропию, так сказать, к ногтю. Вот и Алик с Виталиком не избежали заразы и уже в зрелые годы в редкие совместные застолья, вспоминая юность, упражнялись в версификации, распуская хвосты перед немолодыми дамами, как прежде — фикстулили — перед девушками. Выстреливали лимерики с непременной долей скабрезности.
Один господин из Альгеро
Имел яйца разных размеров.
Одно было с горошину,
И цена была грош ему,
Другим же он сделал карьеру, —
начинал один и получал в ответ:
Пожилой господин из Майкопа
Маслом сливочным смазывал жопу,
И, наевшись гороха,
Издавал он не грохот,
А лишь нежный и ласковый шепот.
А как-то, заранее — по обыкновению — подготовившись, чтобы пустить пыль в глаза, затеял уже совсем облысевший Виталик на одном из дружеских сборищ игру: сочинять по очереди частушки про Аррабаля. Только-только вышедшую книгу этого провокатора все в компании живо обсуждали, так что предложение показалось естественным. Перчатку поднял Алик, вечный партнер по игровым затеям. Начал Виталик забористо:
Меня милый не ласкает,
Не целует, не е…,
Аррабаля он читает
Дни и ночи напролет.
Алик думал не слишком долго — выпил рюмку коньяку, зажевал лимоном и:
Ах беда с моею кралей,
Нет мне с нею сладу,
Каждый вечер Аррабаля
Тащит мне со склада.
Виталик вздрогнул. Похоже, разгрома не получится. И все же откинулся в кресле, расстегнул верхнюю пуговицу камзола и двинул следующую:
Аррабаля полюбила,
Аррабалю я дала,
Книжку новую купила,
Начитаться не могла.
В ответ, и голубым глазом не моргнув:
Мой миленок проявил
Деловую смётку,
Аррабаля он вчера
Выменял на водку.
Виталик — уже тревожно, запас заготовок скудел:
Мой миленок знаменит,
Всем известный эрудит.
Спрашивает: Галя,
Читала Аррабаля?
И услышал почти мгновенно:
От миленка мало толку,
Дрыхнет черт упитанный.
У него на книжной полке
Аррабаль нечитаный.
Он обреченно выпустил последний заряд:
Я миленочка искала,
Истоптала валенки —
Он читает Аррабаля,
Сидя на завалинке.
Соперник забил финальный гвоздь:
Любит мой милок Стендаля,
Сразу видно, что не глуп.
Я ж купила Аррабаля
И дала ему отлуп.
Опустим занавес над этим позором.
К старости же Виталий Иосифович неожиданно для себя вновь испытал желание писать письма — не мейлы, легко рождаемые, еще легче исправляемые, мгновенно доставляемые и так же быстро стираемые, а тяжелые, основательные эпистолы, которые обдумываешь, грызя карандаш, правишь, зачеркивая, вставляя и переставляя слова, а потом переписываешь набело, снабжаешь подпись лихим хвостиком, заключаешь в конверт и несешь к почтовому ящику. Желание-то возникло, да только он долго не мог придумать предмета, достойного возвращения к столь почтенной и трудоемкой форме общения. Адресатом, способным эту форму оценить, был конечно же Алик Умный. А предмет после некоторых размышлений объявился.
Дорогой друг!
Ну скажи на милость, где они, куда пропали, чей гнев вызвали, кому досадили, встали поперек горла, пришлись не ко двору, чтобы вот так вдруг взять да и исчезнуть? Кануть, можно сказать, в небытие, растаять, сгинуть, испариться — словно бы вмиг исполнились пожелания безумного принца относительно судьбы его тугой плоти… В печали и недоумении гляжу я вокруг себя, тщась найти хоть какое-то объяснение, и глаза мои, полные неизбывного горя, встречаются с не менее грустным, чтобы не сказать — отчаянным, взором иных обездоленных страдальцев — милосердного отрока Алеши, доброй бережливой лошади, измученного голодом крокодила. Да, да, и не надо меня убеждать, что крокодиловы слезы не достойны сострадания нашего! Я тронут — тронут до глубин уязвленной души. Ослабевшая от прожитых лет память возвращает меня к ним, трепетные ноздри ловят тонкий благородный запах, и увлажненному старческой влагой взору вновь предстает этот угольный блеск, окаймляющий темномалиновый уют укромных пещерок — они зовут,
они влекут,
они манят,
они дарят
тепло и сухость, покой и чистоту, чувство самоуважения и веру в надежность мироустройства. В них незыблемость нравственных установлений общества, ощущение прочности семьи, гармония и порядок, всё — в них.
И вот — их нет с нами. Ах, не говори мне, что нынешние вульгарные, кричащих расцветок, безвкусные предметы, укравшие это благородно шелестящее имя, могут заменить безвозвратно ушедший символ человеческого достоинства и разума, сохранявшийся в стране, разума и достоинства уже лишенной.
Твой
Виталик
Алик ответил довольно быстро:
Ну да, там же получилась печальная история. Добрый мальчик Алеша подарил свою новую красивую блестящую галошу босой кошке, а мама на него напустилась… Лошадь же распорядилась своим имуществом, i. e. четырьмя галошами, по собственному разумению, на что в свободной стране имеет полное право (как Роман Аркадьевич Абрамович, уплатив налоги, купить «Челси»), а потому лицемерно-заботливое авторское «разве здоровье тебе не дороже?» полагаю неуместным. Что касается мольбы о поставке партии новых и сладких калош (sic! написание через «к» представляется мне предпочтительным), исходящей от крокодильева семейства, то я с младенчества верил: не подведет Корней Иванович, пришлет — аккурат к ужину и именно дюжину. Возвращаясь же мысленно к истории Алеши, кошки и маминого реприманда, как могу я удержаться от горестного восклицания: ах, нет справедливости в мире! Доброта оказывается незащищенной. Увы, увы. Впрочем, оставить упованье — это удел вошедших в Преисподнюю. Мы же укрепим сердце надеждой — и калоши, Бог даст, вернутся.
Обнимаю.
Алик
Воодушевившись, Виталик накатал второе письмо.
Дорогой друг!
Оплакав уход из нашей жизни галош, я вновь карабкаюсь на городскую стену Путивля. На сей раз из груди моей выжал стон внук Кира: «Дед, а что такое “привольно”? — Он тычет пальцем в книжку. — Или здесь ошибка? Может быть, “прикольно”?» Я подошел:
Ведь на свете белом всяких стран довольно,
Где и солнце ярко, где и жить привольно.
Это Ольга озаботилась — как же, надо приучать мальчика к русской поэзии. Я представил себе Алексея Николаевича Плещеева, он покусывает гусиное перышко (а может, и деревянную ручку — уже небось были ручки-вставочки с металлическими перьями) и сочиняет:
И клевая мечта, бывало, предо мной
Рисует всё прикольные картины:
Я вижу свод небес реально голубой,
Громадных гор конкретные вершины…
И не помню уж, как в одночасье стал жить среди риелтеров и ритейлеров, мерчендайзеров и дилеров, дайверов и киллеров. А так уютно было среди торговцев разных мастей, ныряльщиков и родных наших убийц. Оно, конечно, не так интересно сплавляться по горной реке, как заниматься рафтингом, и томиться от неустойчивых цен, нежели от волатильного курса. А то вот приходит девчушка на кастинг и говорит, что хотела бы занять креативную должность, что она опытный юзер с флюэнт инглиш и готова пройти тестирование, чтобы все это показать. Что мы делаем, когда заканчивается срок действия договора, — ну ясен пень, мы его пролонгируем. Сбежавшего преступника требуем — что? выдать? Ответ неправильный. Экстрадировать.
И вот еще что. Хотя новые уродцы рождаются ежечасно, скажи мне, дружище, куда подевались, к примеру, десятки красивейших слов, обозначавших всяческие материи? Где, позвольте полюбопытствовать, коверкот, ратин, драп, габардин? Исчезли из обихода сукно, трико, байка, бязь. Бархат, он же аксамит, остался в декоративных применениях. Детством — в который раз вспоминаю — несет от крепдешина, файдешина, крепжоржета, шифона. Пропали ситцы. Где репс, поплин, коленкор? Тлазет остался в безенчуковской конторе и в «Нимфе» — но худшего качества. Батист, муслин, пике, — все ушло в литературу. А осталось что: ткань пальтовая да ткань костюмная. Тьфу.
