— Ой, Мусь, — слабо улыбнулась Вера. — Я только сегодня об этом подумала. О том, что снег это — живой космос. Похоже, правда?
В дверях появился Костя, всласть наговорившийся по телефону и изрядно повеселевший.
— Ты что — опять куда-то собираешься ехать? — удивилась Марина, заметив на нем клетчатый шарф.
— Нет, зачем же? В такую метель? Просто горло на холоде застудил, похоже. А потом слишком долго разговаривал.
Костя присел за стол, просительно подставляя Марине отливающую золотом темно-синюю чашку. Вера пристроилась сбоку. Невольно засмотрелась на рыжеватую, коньячного цвета струю заварки. Марина для Кости заварила что-то новое. Сейчас чай пах мандариновой корочкой со слабым призвуком лимонника и имбиря.
— Вер, может, вас с Петькой на машине домой подвезти, чтобы не замело? — спохватился вдруг Костя. — А то вы на улице в сугробы превратитесь. Я, правда, уже машину в гараж поставил…
— Ну, поставил и поставил. Мы прекрасно своим ходом доберемся. Нам не привыкать к такой погоде, — заторопилась отказаться Вера. — Да ещё у тебя и горло.
Марина, подойдя к окну, приподняла занавеску.
— Ох, вот это да! Опять снег повалил — так и кружит. Ничего не видно. Сплошная рябь в глазах. И ветер такой, что даже окна гудят. А ведь недавно была тишина… Как же вы теперь?
— Давай все-таки подвезу, — почти собрался с духом Костя. — Раз так завывает. А то пока вы до метро дойдете…
— Нет-нет, Костя, не напрягайся, — замахала руками Вера. — До метро тут два шага, и столько же потом от метро — до нашего дома.
— Петька! — прокричала Вера в коридор. — Нам пора! Одевайся. Ты слышишь?
— Мам, ну можно ещё немножко? — неожиданно для неё заканючил Петька, выглянув из комнаты. — Мы тут как раз снова сели поиграть. Ну, ещё чуточку…
За его спиной мерцали грустно-встревоженные глаза Али, покорно ждущей решения своей участи. Вера взглянула на часы и жалостливо простонала:
— Кость, может, ты с ними договоришься? А то меня он не слушает. Тут нужна мужская рука.
Костя направился в комнату разбираться с детьми. Вера с Мариной остались сидеть вдвоем, в полумраке кухни, под абажуром. Обо всем уже было переговорено, утекали последние минуты. Вера вглядывалась в Марину, запоминая на прощанье каждую её черточку. А Марина, совсем не считавшая это прощание каким-то окончательным, просто с милой улыбкой на неё смотрела. Темнота окутывала их все плотнее. Но красноватый абажур над головами твёрдо удерживал границы света. Через некоторое время, различив оживленные спорящие голоса, доносящиеся со стороны комнат, Вера не выдержала:
— Ох, ну всё. Пошла за Петькой… Придется его за ухо вытаскивать.
Когда Вера с Петькой выкатились за порог, метель почти закончилась. Снег падал крупными, слипшимися хлопьями. Тоненькие деревья с трудом удерживали тяжелые рукава, а снежные складки в свете рыжеватых фонарей казались золотистыми. Мир замерцал как орешек в новогодней фольге.
— Ой, — восхитилась Вера. — Ты посмотри, как чудесно на улице! Давай погуляем, а?
— Ну, давай, раз ты хочешь, — без энтузиазма откликнулся Петька. — Главное — хоть не по лужам, по которым ты меня утром таскала.
— Так я потому и предлагаю, что погода — как в сказке! — всё больше воодушевлялась Вера. — Может, до Пушкина доберёмся?
— До Пушкина далеко, — разнылся Петька. — Лучше только до Арбата.
— Ладно, пойдем потихоньку. А там уж как получится…
По бульвару Гоголя они побрели в сторону Пушкина, вдыхая морозную свежесть. Бульвар по-кошачьи выгибал спину, торопился поспеть за улицей. Тоненькие цепочки из цветных фонариков, протянутые между деревьями, превращали его в подобие моста. От фонарей на дорожку упали тени — изогнутые, тёмные. На них наплывали лёгкие, полупрозрачные, сиреневые, — от распушившихся кустов.
— Ну, и как там Альбина? — с иронией полюбопытствовала Вера.
— Что 'как'? — настороженно отозвался Петька.
— Ну, вы с ней хоть о чем-нибудь разговаривали?
— Разговаривали, — промычал Петька, глядя в сторону.
— Ну, и как? — нетерпеливо уточнила Вера.
— Что 'как'?
Беседа зашла в тупик. Вере оставалось лишь смириться и молча плестись рядом. Арбатская площадь обдала их огнями, урчанием буксующих машин. Раздраженные пешеходы вязли в снежных наносах. Небо вылиняло от фонарей и рекламы. Снегопад ослабел. Редкие снежинки зависли в воздухе, раздумывая, долетать ли до земли.
— Ну, что, Петь? Может, ещё погуляем? — просительным голоском принялась подлизываться Вера. — Снег такой нежный, шелковый… И погода небывало тихая.
— Угу, — зевнул Петька, зябко ёжась и натягивая капюшон поглубже.
Тверской развернулся перед Верой пустынным коридором, затянутым в белые простыни. Он приютил её в себе как в коконе. И хотя по бокам шаркали машины, им не удавалось разрушить покой и мягкость, которые принёс снег. Вдоль узких аллей строем стояли отяжелевшие деревья. Заснеженные лавочки в полумраке смотрелись невысокими холмами. Бесформенные, симметричные бугорки придавали бульвару смутное сходство с деревенским кладбищем. Сгустившаяся тишина сходство с кладбищем лишь усиливала.
С каждым шагом Вера погружалась в свою детскую зачарованность сказкой. Казалось бы, ничто вокруг не напоминало поющего и шелестящего леса. Но мерцающее снежное царство рождало такое же мощное чувство возвращения домой. Тайный трепет теперь внушало не зелёное, звенящее колокольчиками на ветру поле жизни, а мягкое, заметающее все следы поле смерти. Обнимая её со всех сторон, седое пространство утешало и нежило, обещало освобождение от забот.
Вера заново почувствовала, как же она устала от своей бессмысленно утекающей жизни. Мысль о смерти впервые поманила её сладкой мечтой и упованием. Уже так недолго осталось… Ну и пусть не получилось ничего из Веры и её жизни. Зато у неё всегда есть надежда на окончание своего грустного романа. Лечь, закрыть глаза, замереть и неслышно растаять как снежинка или Снегурочка… Забыть навсегда — о самой себе. Прекратить терзаться бесплодными мыслями о том, какая она и зачем она, Вера, была нужна на этом свете. Перестать казнить себя и судить… Нет уж, никакого суда для неё после смерти не будет. Только забвение и покой.
Ряды деревьев закончились. Перед Верой распахнулась круглая площадь с огнями. С крыш домов в глаза били светящиеся надписи. Каждая из букв была выше человеческого роста. Посередине площади, словно в центре мишени, темнел человек на постаменте. На плече у него потухшим угольком мёрз нахохлившийся голубь. Сам же он, обтекаемый лучами, выступил ей навстречу, словно из-за кулис.
Вера вздрогнула. Сто раз встречаясь с кем-то по делам возле памятника или проезжая мимо с Китом, она давно не заглядывала ему в лицо, даже головы не поднимала. И сейчас, пустынной ночью, в тусклом электрическом свете, именитый силуэт показался Вере вовсе не мирным. Он укоризненно косил на неё, словно недоумевая, зачем она тут. Под прицелом оценивающего взгляда Вера ощутила себя жалкой букашкой, заблудившейся в складках коры. Яркие буквы с окрестных крыш издевались над ненаписанной Книгой.
Верины детские фантазии о волшебном эликсире обернулись чудовищной ошибкой… Бессмертие, жалкая попытка обмануть судьбу — вот что в тех беспомощных мечтаниях было брошено на карту! Протянуть свои щупальца повсеместно, продолжиться в храмовых постройках и культовых сооружениях, стать объектом поклонения, как раз и означало обрести бессмертие, пересоздать мир по своему образу и подобию, дотянуться до Бога. Тиранам такое удавалось… Но разве человек на постаменте не убеждал Веру, как и всех её соотечественников, что бессмертие достижимо лишь силой слова?!
И она поверила! Поверила, потому что выросла в коконе из его рифм. С пелёнок, на ушко перед сном, в театре, в детском саду, в школе, на новогодних утренниках, в названиях улиц и на портретах со стен — он повсюду сопровождал её. И только сейчас до неё стало доходить: а что он особенного сделал? С чего вдруг, как лучи к солнцу, к нему сошлись все ниточки? Почему писание стишков оказалось в центре национального мира, каким его узнала Вера? Ведь самое бесполезное на свете занятие… Однако именно поэту удалось вознестись над страной бессмертным истуканом. И теперь он навсегда останется центром Вериного родного города, сколько бы не обклеивали Кремль рекламой с надписью 'Включи воображение!'.
В душе закопошился крохотный чёрный человечек. Он давно там корчился от зависти к чужому всемогуществу и почти усох в тщетных попытках перекроить мирозданье. Годами шептал Вере в самое сердце: 'Ты умрёшь… Мы умрём… Все умрут…'. А она тряслась от ужаса, отдавала силы и помыслы Книге, надеясь, что с её помощью она не умрёт. Ну, не сама она, а вот то, что шевелилось у неё внутри, — червячок в глубине сердечного огрызка. Порой ей казалось, что хрупкое семечко сумеет выбраться наружу — за пределы маленькой Вериной судьбы. Но пока она кропала своё творение, всё, что её окружало, пришло в упадок.
