Распалась семья — любовно сотканный кокон из забот, мелких традиций, общих планов и воспоминаний. Порассыпались прежние друзья. Ни в чём она не стала специалистом — филологию забросила, а риелторство так и не признала своим делом. Да и Маринин дом для неё вот-вот исчезнет, отнимет последнюю иллюзию хоть какой-то укрытости. А главное — никуда не спрятаться от понимания, что именно она, Вера, виновата во всём случившемся… Увлеклась бессмысленной мечтой, вместо того, чтобы заниматься реальным делом. Вот и осталась на перевале к старости с ворохом обломков и чувством поражения. Ничто у неё не построилось, не взметнулось ввысь ладным теремком, как у других…
Вера в гневе метнулась к памятнику, торопясь притянуть его к ответу за порушенную жизнь. Бронзовый человек краем ботинка шагнул за постамент, продолжая беспечную прогулку. Снег запорошил его, тонким слоем осел на плечах, посеребрил голову. Зрелище седого Пушкина смутило Веру. Как будто он дожил до старости, познав унижение и немощь, известные каждому дряхлеющему человеку… Волновало ли его бессмертие? Верил ли он в него? В образе гуляки он казался таким же насмешливым и свободным от книжной премудрости, как и Кит. Голубь, сбившийся в комок, смотрелся вопросительным знаком. Кругом легкомысленно порхали снежинки… Какое уж там бессмертие!
Вера всхлипнула, навеки прощаясь с детством… Нет, никогда, никогда не придумать ей спасительного эликсира — ни для себя, ни для всего человечества. Обиженно глядя на памятник, она колебалась, что делать дальше: грозить ему? Укорять? Человек на постаменте молчал, больше не замечал Веру. Склонив голову, он к чему-то прислушивался. Вера тоже напрягла слух. Расслышать ей удалось только нервный стук в грудной клетке, шуршание снега под подошвами, да Петькино сопение сбоку. Спустя мгновение, внутри у неё будто что-то отворилось, — открылся в глубине проход, приглашая следовать дальше. Но заглянуть туда Вера испугалась, и, уцепившись за Петину руку, нырнула в сумрачный зев метро.
— Уфф-ф, добрались, наконец-то мы дома! — выдохнула Вера, негнущимися руками помогая сыну раздеться. — Прости, что я тебя заморозила!
Надрывный гудок телефона напомнил, что жизнь продолжается даже ночью. Испуганная Вера, запутавшись в сапогах и едва не полетев кубарем, прямо в куртке бросилась в комнату.
— Ах, это Вы, Григорий Егорьевич?! Да-да, не беспокойтесь, всё подтверждается. Надеюсь, завтра внесём аванс. Нет, я не потому сказала 'надеюсь', что сделка может сорваться. Я просто так надеюсь… Хорошо, утром можете ещё раз перезвонить и проверить.
Выбравшись из заснеженных одежд, озябшие, с окоченевшими ступнями, они первым делом подумали о чае. Пока Вера извлекала на поверхность тёплый плед и шерстяные носки — для себя и Петьки, чайник захрюкал, забулькал и вскипел.
— На Петька, грейся, — вручила ему Вера носки. — И перед сном — в тёплую ванну! А сейчас — чай.
Говорить не было сил. Они молча тянули чай со смородиновым вареньем, выданным вдогонку Мариной.
Вера пыталась прогнать мысли о впустую потраченной жизни. Её согревал плед, тёплые носки, обжигающий чай. Веселила яркая лампа под матовым жёлтым абажуром. Уличная тьма отступила и казалась случайным наваждением… С каждой минутой крепло ощущение, что ещё совсем не поздно начать жизнь заново. И ведь столько для Веры возможно вариантов в будущем… Да вот хотя бы помириться с бывшим мужем и отпускать к нему сына почаще. С такой мамашей — её бесконечным отсутствием дома, мешком обид за плечами и похолодевшим сердцем — ему оставаться опасно. Надо, надо открыть ему ход в отцовский мир, не стоять между ними. А себя саму бить по пальцам, если будут слишком крепко в сына впиваться.
Её внимание привлёк тихий щелчок. Вздрогнув, стрелка настенных часов переползла к новому делению.
— Петька, а ведь ты у меня скоро совсем вырастешь!
— Чего? — захлопал Петька слипающимися глазами.
— Ничего. Побежала тебе ванну делать.
Пока Вера готовила ванну с цветочной пеной и морской солью (другой сын не признавал), в голове прыгали мысли о переменах в его облике.
'С чем я останусь, когда он уйдёт? — загрустила она, глядя, как водяная струя разбивает пузырьки пены. — Без него мне — крышка, полная катастрофа! Ведь он — единственное, что у меня в жизни получилось…'.
Отправив Петьку мыться и быстренько разметав ему постель, Вера вернулась к остаткам чая. Часы натружено покряхтывали над головой. Каждая минута тихим щелчком отщипывала от воскресенья ещё кусочек. Жаль, что снежинка не может не растаять, а минута — не кончиться. Слишком редко выпадает возможность тихо посидеть, ни к чему себя не принуждая.
Пока сын плескался в ванной, Вера и сама растворилась в пузырчатой пене — в уютных, нежащих фантазиях о том, как переменится теперь её жизнь. Ведь если наладить отношения с новой семьёй Кирилла, то почему бы не оставить Петю с отцом на время? А самой махнуть хоть в тот же Питер, побродить там, отдышаться, что-то решить с Китом… Есть и другой вариант: бросить опостылевшее риелторство и вернуться к дисеру, или писать статьи о литературе, подрабатывая где-то без напряжения. Зато будет повод себя уважать. А ещё лучше подыскать новую работу, осмысленную, где надо людям помогать, — может, в детдоме, в больнице, в доме престарелых? Вот это было бы здорово и жилось бы тогда с ясным чувством ценности, пользы для людей. А не получится в больницу, она уже морально почти созрела, чтобы пойти учителем в школу…
'Родиться в России… — тихо зашелестело внутри где-то под ложечкой, чуть пониже сердца, но ближе к спине, — это значит… '
Вера в ужасе замотала головой, отгоняя навязчивое воспоминание. Ого, вот теперь она поняла: виноват был не Пушкин. Это собственный голос сбивал её с толку. Вот кто обманул её! Вовсе не Пушкин обманул, а голос. По временам Вера не то чтобы слышала тембр и отчётливый бубнёж в ухо, а, скорее, чувствовала, как превращаются в голос откуда-то из небытия плывущие, свивающиеся в нитку слова. Сначала просто нарастало волнение, как от взбаламутившейся воды… А потом всё яснее проступал ритм и мерцали в полумраке ума картинки…
'Родиться в России — вкрадчиво подсказал голос, — это значит… '
Вера осторожно привстала и пошла в комнату. Поколебавшись, потянулась к ящику письменного стола. Там всё было глубоко и надёжно припрятано, а сверху ещё и придавлено, чтоб не сразу добраться. Сначала шла пластиковая папка на шнурочках с набросками диссертации, под ней стопочкой прессовались старые журналы… Первая пухлая тетрадка с черновиком Книги вынырнула со дна, подмигнула закладочкой, отмеченной восклицательным знаком. Вера трясущимися руками потянула к поверхности самую нижнюю, третью. Вот откуда ей вспомнились слова. Полистала ближе к концу и нашла почти сразу:
'Родиться в России — это значит мёрзнуть и мокнуть, вечно дрожать от холода, не в силах от него скрыться; долгими месяцами не видеть над собой солнца и яркого синего неба; непрестанно ощущать тяжесть низкого, затянутого облаками свода и большую часть года месить грязь. О, эта вечная, неустранимая грязь, глина, сырая земля, чавкающая и хлюпающая под ногами, комьями летящая во все стороны… Вода, неутомимо льющаяся с небес, ливни, дожди, топкие канавы, ручьи и заводи, лужи… Растянутый во времени всемирный потоп'
Надо скорее осуществить задуманное. Да-да, немедленно оттащить все три тетрадки в мусорное ведро и какой-нибудь гадостью сверху залить, полипче и погрязнее… А ещё лучше сегодня же вынести на помойку, чтобы не было шансов к воскресению. Вера механически перелистнула страницу:
'В России нерасторжимый союз земли и воды — дождей, половодья, весеннее-осенней распутицы, неустанное превращение почвы в глину, нам как будто напоминает о чём-то доисторическом. Что-то связанное с лепкой, с кропотливым вылепливанием образа и, одновременно, с прахом… Грязь, чавканье, мокрая глина… Похоже на молчаливый рассказ о творении, или, может быть, со-творении? Со-творение человека… Но если 'со-' — значит, человек в нём участвовал и тот акт творения в глубине своего существа помнит?'
Книга, прикинувшись разбухшими ученическими тетрадками, продолжала её гипнотизировать. Веер закладок, мнущихся под рукой, щекотал запястье, словно разыгравшийся котёнок… Чудовище, съевшее половину её жизни. А бред-то? Какой же всё это мусор и бред!
'Что ещё отсылает нас к опыту сотворения мира, когда земля была безвидна и пуста? Какая-то общая, всё уравнивающая нищета, бесцветность, невзрачность, скудость… Постоянная изменчивость, неустойчивость во всём, начиная от погоды и заканчивая условиями жизни. Никогда и ни на что в России нельзя рассчитывать — всё в вечном противоборстве и неустроенности. Не только условия физического существования, но и общая психологическая атмосфера здесь таковы, что приходится жить почти совсем не ощущая комфорта, не находя его нигде. А особенно подавляет тотальное господство серого цвета: мрачные серые камни, давящее серое небо, осунувшиеся серые лица, сероватые стволы деревьев и серый оттенок земли…'.
