А еще надо было оставить подлинную пленку в надежном месте. И где будет это место, я уже для себя решил.
— Ты что, правда, решил отдать кому-то наш концерт навсегда? Ты псих! — поразилась Старкова.
— Два моих друга уже погибли из-за этой записи. А оно того стоило?.. За этой пленкой уже началась охота, — объяснил я. — Не хочу, чтобы кто-то еще пострадал. Пусть она просто исчезнет. Похоронить ее надо вместе с Алешей.
В этот момент, Старкова как раз держала в руках оригинал концерта. Бобину со сверхтонкой «тасмовской» лентой, купив которую, мы так радовались всего несколько дней назад. Только что она собиралась упаковать бобину обратно в целлофановый кулечек. А теперь смотрела на нее, недоумевая. Эта пленка вдруг стала в ее глазах трупом.
— И что ты с ней собираешься делать? — поникшим голосом спросила она. — Порезать на куски? Сжечь?.. А ты имеешь такое право? Представь, что бы Алеша сказал?
— Резать — это варварство, — замер Ёся.
— Да не собираюсь я ее резать, — возразил я, забирая несчастную бобину у Старковой из рук. — Просто отдам одним хорошим людям. Никто не заподозрит, что пленка у них. Кстати, почему по телевизору весь день сплошное «Лебединое озеро»?..
— Так Брежнев же умер! Вы что, не слышали? — опешил Ёсиф. — Ну, вы даете! Сегодня в Москве похороны дорогого Леонида Ильича. Траур по всей стране. Уходит эпоха…
Надо было спешить. Фальшивый дубликат пленки с единственной песней «посмертного» альбома Алеши, был уже упакован в яркую импортную коробочку. Получилось вполне похоже на оригинал, который коллекционеры всегда хранят, как зеницу ока. Молоток на длинной ручке болтался в рукаве, но мне удавалось поворачиваться так, чтобы друзья не заметили этой подозрительной детали.
— Ну, ждите меня здесь. Часам к восьми буду, — пообещал я как можно увереннее и собрался шагнуть за порог, забрав обе пленки.
— Так ты что ли один идти собрался? — поняла Старкова. — Даже и не думай!
Она накинула на голову платок и бросилась энергично надевать пальто.
— Маша! — простонал я.
Спорить с ней совсем не оставалось времени. Через час похоронный кортеж уже двинется в сторону кладбища. Идти надо было далеко и очень быстро. Я был зол и демонстративно не смотрел на Машу, которая поторапливалась рядом, сначала поправляя на голове сбивающийся платок, а потом и вовсе сдернув его с головы. Она все время старалась идти в ногу, но не успевала, то и дело припуская короткими перебежками. И всем своим видом давала понять, что не оставит меня одного, чего бы ей это ни стоило.
А я злился на то, какой дурацкой парочкой мы смотримся со стороны: молодой парень, все время ускоряющий шаг, и эта женщина, упорно старающаяся за мной угнаться. Это мешало сосредоточиться и хоть немного просчитать: как все сложится там, на похоронах, когда я окажусь лицом к лицу с Бесом? А ведь если бы удалось хоть немного предугадать ситуацию — это повысило бы мои шансы остаться в живых. Но в этот раз Старкова упрямо ничего не понимала, стараясь только не отстать.
— Ну что? Довольна? — выдохнул я ей прямо в лицо, когда мы наконец остановились у подъезда дома, где я собирался оставить пленку. — Здесь стой. Тебе внутрь заходить незачем.
Раскрасневшаяся от быстрой ходьбы Старкова полезла в сумочку за сигаретами. Да еще поправила волосы, прилипшие к вспотевшей шее.
— Алешка был бы против! — выпалила она. — Он не для того песни записывал, чтобы ты их от людей прятал! А его голос всем принадлежит. Он народный певец. А кто тебе дал право распоряжаться, как своей собственностью? Не нам это решать…
Но я уже шагнул в подъезд и на первой же лестничной площадке тоже остановился и полез за сигаретами. Требовалось еще собрать в кулак всю смелость, если такая у меня была.
В этом подъезде, на четвертом этаже жили Витькины родители. Я знал, что его самого похоронили четыре дня назад. Я даже не попрощался с другом. Потому что в этот момент все случилось с Алешей. И потому что не мог решиться увидеть своего друга в гробу.
Я не сделал для Витьки даже этой малости, которую должен был. Искупить вину перед ним для меня уже было невозможно. Но я все-таки собирался отдать его родителям пленку. Ту самую запись, ради которой Витек отдал свою жизнь. Они, по-моему, были единственными людьми на земле, кто имел право ее хранить. Имели право знать — что делал их сын, когда погиб. И к тому же, я был уверен, что никто никогда не догадается, что пленка у них. А значит, я не подвергаю их опасности.
Только требовалось набраться мужества. Я не имел права здесь трусить. Поэтому спрятал обратно в пачку так и не зажженную сигарету. Вздохнул поглубже и пошел вверх по лестнице. Каждую ступеньку этого подъезда я знал наизусть с самого детства. Каждую неделю, да что там неделю — порой по нескольку раз в день мы бегали домой к Витьке в гости. В его семье меня в те годы даже в шутку называли «усыновленным»… И вот теперь мне ужасно не хотелось, чтобы эти ступени кончались, чтобы можно было идти по ним вверх хоть до бесконечности, лишь бы только не стучаться в знакомую с детства, когда-то такую гостеприимную дверь.
Последний раз я перевел дух, уже стоя перед квартирой № 34. За дверями различался шум работающего телевизора. И это не оставляло мне надежды, что никого не окажется дома. Я нажал кнопку звонка и затаил дыхание, только машинально вертя в руках коробочку с «тасмовской» пленкой.
Двери открыла Витькина младшая сестра-подросток. Она была в школьной форме — видимо, только что вернулась с уроков. Я не помнил — в шестом или в седьмом классе она учится.
— Па-ап!.. — позвала девочка, обескуражено глядя на меня.
В прихожей показался Витькин отец.
— Здравствуйте, Константин Филиппович! — выпалил я первую фразу. Но все остальные кое-как заготовленные слова застряли в горле. Я только молча протянул ему пленку.
— Что это? — недоуменно и равнодушно поинтересовался он. Всегда щеголеватый и слегка молодящийся Витькин отец выглядел ужасно. В какой-то синей поношенной спортивной олимпийке с отвисшими локтями. Клоки волос с сильной проседью скатались неухоженными патлами.
Витькина сестра предпочла поскорее скрыться в комнате. А в прихожей показалась мать Витьки — Анастасия Михайловна. Она была полной, как обычно, только лицо ее странно распухло. Отец все продолжал крутить в пальцах магнитофонную пленку.
— Мы записывали это с Витей… — кое-как выговорил я очевидную ерунду и сразу попытался поправиться. — Собирались записать. Он магнитофон готовил, когда на него напали… Здравствуйте, Анастасия Миха… — попробовал поздороваться я.
Однако Витькина мама, не дождавшись приветствия, сразу влепила мне пощечину. Не больную. Так, шлепнула по щеке полной рукой. Тем не менее, я почему-то мигом схватился за лицо.
— Ты втравил его, поганец, — всхлипнула она. — Без тебя он этой спекуляцией никогда бы не… — Но тут голос ее пресекся. Несчастная женщина схватилась за сердце и отступила обратно в квартиру.
— Я не успел его спасти. Вите запись посвятили, — проговорил я, не в силах поднять глаза на Витькиного отца. Глядя вниз на квадратики двухцветной кафельной плитки, которой был выложен пол на лестничной площадке.
В ответ он на удивление четко и спокойно проговорил:
— Будь ты проклят, Сергей Климцов! Чтоб тебе сгнить в зоне, куда ты со своими делами обязательно попадешь…
Он просто швырнул магнитофонную бобину вниз, так что она покатилась по лестнице, гулко стукаясь о ступеньки. И захлопнул дверь перед моим носом. Мне оставалось только самому чуть не кубарем спуститься следом. Подхватив с пола несчастную пленку с лучшей Алешиной записью.
Старкова даже не спросила, почему я вернулся обратно все с той же пленкой в руках. Она только посмотрела в лицо, выбросила недокуренную сигарету и опять пошла рядом. Не говоря ни слова, мы прошагали до канала Грибоедова. Коробка с пленкой в руках изводила меня. Я не знал — куда ее деть и как забыть весь этот страшный сон.
И наконец поблескивающая чернотой стылая ноябрьская вода канала подсказала выход. Я шагнул к перилам и замахнулся, чтобы бросить коробку в воду. Но Старкова повисла у меня на руке, всеми силами вцепившись в предплечье.
— Не смей! — тоненько прокричала она и закашлялась, видимо опять сорвав голос. — Не вздумай, — прошипела она, отнимая у меня пленку и кое-как запихивая бобину к себе в тесную дамскую сумочку дрожащими пальцами. — У меня побудет, пока ты беситься не перестанешь!
И я тогда подумал: «Ну и черт с ней!». Я был так зол на эту упрямую женщину, не желавшую слушаться, что решил плюнуть — если хочет подвергать себя опасности, таская в сумочке последний Алешин концерт, — пусть таскает. У меня через полчаса предстояло главное дело, которое я не имел права провалить. Между тем Старкова, пока боролась со мной — почувствовала неладное.
