— Полковник Ажисантов, — произнес Алексей, кашлянув. — Начальник Хабаровского кадетского корпуса. И полковник Ухтомский, тоже один из руководителей белого воинства в Маньчжурии.
— Верно, — кивнула Светлана. — Но потом они оба резко отошли от политики. Приняли священнический сан, стали иереями в Русской православной церкви за рубежом.
— Посвящал их сам Иоанн Максимович, будущий святитель, — добавил Алексей. — Я читал.
— Вот этого я не знала, — впервые, кажется, удивилась девушка. — Я вообще мало что знала и о своих предках, и о религии, о христианстве. Сколько бы Ольга мне ни втолковывала. Ну, она-то, понятно, в кого уродилась. А я? Как мотылек порхала, все нипочем. Так бы и сожгла свои крылышки. Если честно, то даже нравилось. На первом месте удовольствия. А молодежь теперь вся такая, вырастили.
— Не вся, — вновь сказал Алексей. — Вон Ольга… Маша.
Ну, насчет Маши я бы еще поспорил, — подумал я. И опять взял инициативу на себя:
— Итак, вы решили круто порвать с прошлым. И вместе с Ольгой придумали эту кремацию?
— Нет, не совсем так. Ольга не стала бы участвовать намеренно в столь грешном деле — заживо хоронить! Все произошло спонтанно. Накануне — верите или нет, — но мне во сне явился мой прадед. В ризе, а поверх нее почему-то воинский мундир. Словно он и священник и царский солдат одновременно. Монах и воин. Я его сразу узнала, потому что дома у нас есть его фотография. Между прочим, вместе с Ухтомским, его лучшим другом. Так вот. Прадед и говорит, а я его нисколько не испугалась, даже обрадовалась: что же ты творишь, внучка, чадо неразумное? Мы за вас смерть принимали, коммунисты нас живьем в проруби да колодцы сбрасывали, я сам чудом уцелел, а ты новым сатанистам потакаешь, волю их выполняешь, себя губишь… Ну и так далее. Много чего наговорил, а потом у него над правым плечом появилась светящаяся звездочка и — вошла в меня. Очнулась я утром вся в слезах. Первым делом побежала к Ольге. Сначала я хотела почему-то сразу в Пюхтицский женский монастырь ехать. Или в Шамордино, в Свято-Амвросиевский. Но Ольга меня отговорила. Рано еще тебе. Предложила сперва здесь потрудиться. Все на пользу. Я в ответ: нет, хочу быть монахиней. Будто это венец лавровый. Что мне какие-то дети-калеки? Мусора-то в голове еще много, весь за один раз не выметешь. И вот тут-то случилось еще одно знамение, иначе не скажешь. Мы с ней на тротуаре стояли, разговаривали. А прямо перед нами два грузовика и столкнулись. Одна машина была доверху забита кровельным железом. Я как сейчас вижу: верхний лист сорвался и летит ко мне. Тогда казалось — что плавно и медленно, а на самом деле стремительно и… ужасно. Чуть ниже — и голову срезало бы, как лезвием. Буквально в нескольких сантиметрах пролетел.
Она замолчала, переживая случившееся. Мы не торопили. Через некоторое время, Света продолжила:
— Вот тогда-то я окончательно и поняла, что мне делать. Бежать от своей прежней жизни без оглядки. Если не в Шамордино, так в Черусти. А чтобы обратно пути не было, сама и придумала всю эту кремацию. Тут уж я настояла, чтобы Ольга мне помогла. Зато теперь — будто заново воскресла.
Она снова улыбнулась нам, как-то очень искренне и радостно. Светло.
— А зачем вы вчера ездили в Новый Иерусалим? — спросил я.
— Ольга должна была встретиться с одной женщиной, Агафьей Максимовной. По какому-то важному делу. Я не в курсе.
Похоже, она говорит правду. Зачем ей теперь лгать?
— Встретились?
— А вы разве ничего не знаете? — глаза ее широко раскрылись. Потом Света добавила: — Агафья Максимовна умерла.
Слова ее прозвучали как гром среди ясного неба. Я тоже присел на тахту. А за окном, вдали, действительно что-то громыхнуло. И уже через пару минут пошел настоящий ливень. Просто потоп какой-то из разверзнувшихся в миг хлябей.
4
Надо было спешно уводить бегавших во дворе детей обратно в приют. Света поторопилась вниз, ну а мы, разумеется, тоже — не сидеть же тут, сложа руки? Когда мы гонялись за детворой, визжавшей почему-то не от страха, а скорее, от какого-то необъяснимого восторга, в доме отключили электричество. Но к этому уже не привыкать. К тому же, несмотря на проливной ливень и сплошные, затянувшие небо тучи, вокруг было непонятно светло. И дело не в молниях, а в чем-то другом. Не могу объяснить. Всюду на горизонте — темень и мрак, а здесь — какой-то островок света, будто единственная горящая лампочка в несколько слабых ватт. Может быть, все это только казалось? Нам-то, взрослым, было действительно страшно: гроза, громы, сверкающие молнии, словно огненные копья с неба, но почему дети смеются? Нормальный ребенок забился бы куда-нибудь под стол, а эти радуются и хохочут! Они чувствовали что-то, что не понимали мы. Нам не дано понять. Дело не в уме и чувствах. Просто они были более открыты, чем мы. И они, больные искалеченные дети, ждали чего-то… Знали, что должно явиться вслед за грозой и ливнем.
Переловив всех, высушив и кое-как переодев, мы вернулись в мансарду. Сами промокли до нитки, но у нас-то запасной одежды не было. Света, правда, переоделась, пока мы стояли в коридоре. Дала кое-что и Маше. Мы же с Алексеем лишь отжали воду с рукавов и брюк. Да и не до того было! Всех нас теперь интересовало совсем иное.
— Значит, Агафью Максимовну убили, — произнес я, когда мы вновь расселись в маленькой комнатке, кто где. — Так я и предполагал. Я чувствовал. Даже когда разговаривал с ней в последний раз.
— Но ты же ничего не помнишь? — возразила Маша.
— Зато я умею логически мыслить, сопоставлять факты и делать выводы. Возможно, меня даже хотели подставить, чтобы потом схватить на месте преступления. Рядом с трупом. Что-то помешало. Может быть, те монахи, которые отбили меня из их рук.
— А может быть, это ты и задушил ее? — спросила Маша.
Наступило молчание. Вопрос ее был глуп, но… чем черт не шутит? Какие омрачения не насылает на человека? Я почувствовал себя так, словно нырнул в глубокий омут. Спор наш разрешила Света.
— Почему вы все время говорите об убийстве, о преступлении? — озадаченно спросила она. — Агафья Максимовна умерла совершенно спокойно и естественно. На наших глазах. Никто ее не душил. Я еще никогда не видела такой тихой и мирной смерти. Даже какой-то благостной, словно все земное уже сделано, пора. И ее ждут.
— Как это было? — спросил Алексей. А мы с Машей сконфуженно молчали.
— Мы встретились с ней в беседке. Она успела о чем-то переговорить с Олей. Потом сказала, что жалеет, что сил уже нет и не сможет дойти до Воскресенского храма. Мы поняли, что она умирает, что это ее последние минуты. И тут появился этот монах.
— Какой?
— Не знаю. Странный. Я столкнулась с ним, когда хотела бежать за людьми. Вызвать скорую. Он как-то ласково сказал мне, что не надо, что все у него с собой. Мы с Олей отошли в сторону, пока Агафья Максимовна исповедовалась и причащалась… А скорую я вызвала уже потом. Только она не понадобилась. Вот, собственно, и все.
— А куда делся монах? — спросил я.
— Не знаю. Когда приехали врачи, люди, его уже не было. В суматохе я и не заметила.
Наверное, такой и должна быть смерть праведника, — подумал я. — А Господь посылает своих слуг для последнего утешения.
Наверное, о том же самом думали и Алексей, и Маша. Говорить и расспрашивать о чем-то больше не хотелось. Оставался только один главный вопрос: что успела сказать Агафья Максимовна Ольге? Возможно, то же самое, что она просила меня передать Алексею. Но мое сознание нарушено! Боже, когда же я смогу вспомнить?
— А Ольга не говорила с вами никогда о… святых мощах Даниила Московского? — спросил на всякий случай Алексей.
— Нет, — покачала она головой. — Ну о чем со мной можно было толковать, когда я почти все время находилась в каком-то смрадном угаре? Сами посудите.
Я встал и начал разглядывать фотографии на стенке. Собственно, пора было уходить. Светлана ничего не знает. А со смертью Агафьи Максимовны оборвалась еще одна ниточка. Остается одна Ольга Ухтомская.
— Где же ее искать? — выразила вслух мою мысль Маша. — Объездить сейчас все святые источники и родники в Подмосковье невозможно. А ждать до субботы нельзя.
Взгляд мой остановился на одном снимке. Тут было много фотографий различных русских церквей, но этот висел как-то отдельно, чуть ниже божницы с иконами. Это была красивейшая колокольня из Троице-Сергиевой лавры. Почему Ольга Ухтомская выделила именно ее? Пять удивительно воздушных и изящных ярусов, с группами колонн на углах. Кажется, что стен вообще нет — лишь белоснежные колонны и высокие арки для колоколов, а наверху — буквально взлетает в небо золоченая фигурная пирамида с крестом. Мысль моя заработала четко и ясно, давая толчок памяти. Ухтомская… Ухтомский. Восемнадцатый век. Дмитрий Ухтомский, талантливейший зодчий, ученик школы Петра I. Он много чего замечательного в Москве построил, соборы, храмы, в том числе и эту колокольню со звонами. Нет, первый ярус, кажется, начал другой архитектор, Мичурин, а Ухтомский завершил четыре остальных. И высота ее выше Ивана Великого на шесть, если не ошибаюсь, метров. Стиль классицизма. Прекрасно гармонирует с Троицким монастырем и Успенским собором, с царскими чертогами. Я все-таки неплохой историк, — похвалил я сам себя.
