Маша первой не выдержала, закрыла дверь и вытерла слезы.
— Какая же я дура! — сказала она в сердцах. — Что я знала о жизни до сих пор? Жила, как у Христа за пазухой, с богатой маменькой. Да еще отчим этот… Сволочь! Лучше бы они меня саму в этот приют сдали!.. Здесь хоть ясно, что нас всех ждет.
— Не надо, Маша, — возразил Алексей, обняв ее за плечи. Он покачивал ее как ребенка. — Ты знаешь, я вдруг вот только сейчас вспомнил. Вспомнил всего одну фразу из того разговора у костерка, глубокой ночью. Словно на мгновение пелена спала. Наверное, так будет продолжаться всю мою жизнь. Буду познавать суть той беседы постепенно, до самой смерти.
— Что ты вспомнил? — спросил я.
— Я задал святителю вопрос: когда все это кончится? Мне не надо было растолковывать, что — это? Ты сам видишь. И он — видит и знает.
— И какой получил ответ?
— Буквально следующий, теперь я это отчетливо помню: Когда я уйду, когда я приду, когда я приеду… Скажешь, загадка, непонятица? Нет. Может быть, я тогда не понял, потому и забыл. А сейчас — ясно. Сам Господь и Его святые угодники вкладывают в наши руки, в наши сердца и души решение наших проблем. Они могут уйти, оставить нас, но непременно вернутся. А нам — делать.
Он замолчал, а Маша тихо промолвила:
— Теперь и я понимаю. Понимаю Олю Ухтомскую. Слезы на ее лице уже просохли.
— Кстати, где она? — спросил я. — Очень бы хотелось знать.
3
Появилась директриса. Рыхлая и измочаленная, с таким же одутловато-бледным лицом, как у даунов. Машу она вновь не признала. Видно, совсем плохо с памятью. Выяснив, что мы не комиссия из Минздрава, она немного успокоилась.
— А то уже нас год как закрыть хотят, — сказала директриса. — Каждый месяц проверяющие. И все из-за той поганой статьи одной журналюги, встретить бы мне ее! Уж я ее хорошо запомнила — вырву ноги из задницы! — и женщина погрозила кулаком почему-то в сторону Маши. Та отвернулась, слегка покраснела и стала покусывать ногти.
— Я читал, помню, — вставил я. — Но та журналюга уже давно в Хайфу уехала, там теперь строчит. Но у вас ведь тут действительно все запущено, не гольф-клуб.
— А деньги? А лекарства? — запричитала директриса. — Откуда взять? То, что из бюджета области выделяют, так там же, в администрации, и разворовывают. Продукты сами из дома носим. Одежду добрые люди по поселкам собирают. Церковь местная только и помогает. А много ли у нее самой? И кто здесь работать-то будет, за такую нищенскую зарплату? Никого уже не осталось, я одна да еще несколько: не за деньги даже — душа болит.
— А Ольга Ухтомская? — спросил я.
— Она молодец, — похвалила женщина. — Бог послал.
— Справляется?
— Еще как! При ней дети и смирные становятся, и внимательные, все понимают, слушают, даже смеются. Тут ведь смеха нет — не услышите. Хохот — он там, в телевизоре, у Петросяна. А здесь сплошное горе. И слезы. А на Оленьке какая-то благодать лежит, она будто радость несет и исцеление. Ее это дело, ее. Вот уйду на пенсию, пусть на мое место становится, директрисой… А уж ту журналистку, пусть только вновь сунется, поколочу! — добавила женщина и снова погрозила кулаком. Опять Маше.
— И правильно сделаете, — сказал я. — Ну а где сейчас-то Ольга Ухтомская?
— А в мансарде! — ответила она. — Я ее утром видела. Идите.
Мы поднялись на второй этаж, потом еще выше, по шаткой деревянной лестнице, к мансарде. За дверью было тихо.
— Ну вот, — произнесла Маша. — Сейчас все и разрешится.
Я сначала постучал, затем, не услышав ответа, толкнул дверь. В небольшой комнатке, спиной к нам на стуле, у открытого окна сидела девушка. Читала книгу. Невзрачная кофточка, на голове — платок.
— Оля? — позвала Маша.
Девушка обернулась. Это была… Света Ажисантова.
— Так, — сказал я. — Здрас-сьте. Давно вас ищем. Где Ухтомская?
— Ольга уехала, — спокойно ответила ее подруга. — Я теперь тут вместо нее работаю. Пока временно, а там поглядим.
Она не то чтобы не удивилась приходу незнакомых людей, но будто бы даже ждала нас.
— Как уехала, куда? — спросила Маша. Алексей стоял молча, оглядывая комнату, бумажные иконки на самодельной божнице, фотографии на стенах.
— Не знаю, — пожала плечами девушка. — Она никогда не говорит, куда едет. Может быть, в подмосковное село Колоцкое, там Успенский женский монастырь с чудотворным источником. А может быть, давно хотела, в Мураново, к Барскому колодцу у церкви Спаса Нерукотворного. Или в Гремячий ключ, в Сергиев Посад. Или в Стромынь, на Дубенку, там тоже кладезь, еще от преподобного Сергия сохранился. Или еще куда, где есть святые родники.
— Зачем? — вопрос мой был глуп, это я сразу понял.
— Она набирает воду и привозит сюда, — ответила Света. — Дети от этого меньше болеют и даже поправляются. Вразумляются как-то. Она целыми сумками привозит, да еще рюкзак за спиной. Но теперь только в субботу вернется. А вам ее зачем надо?
Ажисантова была красива. Без всякой косметики. Какой-то особенной, слегка восточной красотой. Карие выразительные глаза, темные волосы и брови, точеное лицо с бархатной кожей. Ее можно было представить на светском рауте или в элитном клубе, но не здесь, в убогом и запущенном месте, рядом с мусорными кучами за окном, где продолжали копошиться дети. А читала она Псалтирь, как я успел разглядеть. Наверное, этим все и объяснялось.
— Ольга нам нужна потому, что… — начала Маша, но не знала, как закончить фразу. — Потому, что… я видела ее в Оптиной пустыни неделю назад. Вот.
— Да? Ну и что?
— Послушайте, Света, — вмешался я. — Давайте начистоту. Вас не удивляет, что мы знаем ваше имя?
— Нет.
— Мы уже шестой день идем по следу вашей подруги.
— А зачем? Я видела вас вчера в Новом Иерусалиме.
— Ага. Узнали-таки. А чего же не остановились, когда я кричал?
— Ольга не велела. А я ее всегда слушаюсь. Она умнее и рассудительнее.
— Ладно, это хорошо, но дело не в этом. Мы знаем, что ваша подруга скрывается, что ей угрожает опасность. В Оптиной убита ее тетушка, Татьяна. Сама Ольга оставила там, в гостиничном номере, свою сумочку.
— Про сумочку я ничего не знаю, — сказала Ажисантова. — А про Татьяну она мне рассказала. Ужасно.
— Убит также и Матвей Иванович, ее прадед, — добавил я. Алексей с Машей присели на краешек тахты, негласно поручив вести разговор одному мне. Я все же человек более практичный.
— Да, ужасно, — вновь повторила Света. — Оля позавчера звонила ему по телефону, а там — милиция… Она ухаживала за ним. Она за всеми ухаживает и всем помогает. Не понимаю только, какое вы ко всему этому имеете отношение?
— Да потому что сами вы тоже — покойница! — выложил я главный козырь. — Вы кремированы. И я не понимаю, что вы тут вообще делаете.
На этот раз она не сказала свое ужасно, лишь улыбнулась.
— Ну, хорошо, — произнесла она. — Начистоту так начистоту. Я вижу, у вас серьезные основания искать встречи с Ольгой. Кое-что она мне действительно рассказывала. Но не все. Последнее время она и впрямь была очень тревожна, напугана чем-то. Что же касается меня лично, то я сделала свой выбор вполне осознанно. Хотя и благодаря обстоятельствам. Но ни о чем не жалею.
— Вы имеете в виду инсценировку своих похорон?
— Да. Но не только это.
— Однако авария, наезд грузовика или что там? — все-таки было?
— Было. Но не со мной. Рядом.
— Как это понимать?
Света вздохнула, словно раздумывая: говорить или нет? Потом промолвила:
— Ладно уж, скажу. Мне и самой надо выговориться. Я еще как-то не привыкла ко всему этому, — и она обвела взглядом свою почти монашескую келью. — Я давно хотела изменить всю свою жизнь. Она… была ужасна.
Наверное, это ее любимое слово, подумал я. А вслух сказал:
— Знаем, слышали. Дискотеки всякие, ночное веселье.
— Ну… если хотите, то да. И многое другое. Это сейчас не важно. Не понимаю, почему Оля со мной еще дружила? Но мы росли вместе. И родители, а прадеды так вообще в Гражданскую рядышком воевали, а потом вместе в эмиграции оказались. В Шанхае.
— Полковник Ажисантов, — произнес Алексей, кашлянув. — Начальник Хабаровского кадетского корпуса. И полковник Ухтомский, тоже один из руководителей белого воинства в Маньчжурии.
— Верно, — кивнула Светлана. — Но потом они оба резко отошли от политики. Приняли священнический сан, стали иереями в Русской православной церкви за рубежом.
— Посвящал их сам Иоанн Максимович, будущий святитель, — добавил Алексей. — Я читал.
— Вот этого я не знала, — впервые, кажется, удивилась девушка. — Я вообще мало что знала и о своих предках, и о религии, о христианстве. Сколько бы Ольга мне ни втолковывала. Ну, она-то, понятно, в кого уродилась. А я? Как мотылек порхала, все нипочем. Так бы и сожгла свои крылышки. Если честно, то даже нравилось. На первом месте удовольствия. А молодежь теперь вся такая, вырастили.
