— Да, — сказал Уайтфилд. — Но тебе я его не дам. Не хватало еще, чтобы тебя арестовали с моим пистолетом в кармане.
— Понимаю, — сказал Ави. — Что вы хотите, чтобы я для вас сделал?
— Ты мог бы меня ублажить, убрав человека, от которого я устал.
— Да ну. Правда?
— Да.
— За сумму, которую вы упомянули?
— Странно звучит, не так ли?
— Ну… да, странно.
— Сумма, плюс дополнительно несколько услуг. — Уайтфилд говорил, как издевался. Ави нахмурился. — Иногда, — продолжал Уайтфилд, — человека можно убрать эффективнее и без последствий долларов за сто пятьдесят.
— Я это и имею в виду.
— Нет, — сказал Уайтфилд наставительно. — Иногда, не всегда. Не сейчас. Уж ты мне поверь. Кроме того, ты знаешь, и я тоже знаю, что предложение мое на этом не заканчивается.
Дети в сопровождении матерей и нянек играли, дрались, кричали, смеялись, и плакали безутешно на площадке.
— Ну, дальше, — подсказал Ави.
— Будет аванс. На банковском счету.
— Большой?
Уайтфилд улыбнулся доброй улыбкой.
— У тебя хорошая память? — спросил он. — Номер телефона можешь запомнить?
— Это зависит от обстоятельств.
— Каких?
— Зависит от того, чей номер.
— Хорошо, постарайся запомнить вот этот.
Он показал Ави лист бумаги. Губы Ави задвигались, беззвучно произнося номер.
— Хорошо, — сказал Ави. — Запомнил. На североамериканский номер не похоже.
— Нет, конечно, — заверил его Уайтфилд. — Наберешь, когда приедешь в Париж.
— Так. А дальше?
— Тебе дадут еще один номер, который ты наберешь тут же, чтобы переговорить с потенциальным работодателем. Ты ничего не имеешь против работы на арабов?
— Абсолютно ничего, — сказал Ави, улыбаясь.
— Возможно придется стрелять.
— Понятное дело.
— Мишенями, возможно, будут израильтяне, или американцы, или французы. Плюс, конечно же, арабы и евреи из любой страны.
Ави пожал плечами.
— Впрочем, — продолжал Уайтфилд, — необходимости нет. Тебе не нужно набирать этот номер, если не хочешь. У тебя будет миллион, не облагаемый налогами, и хороший новый паспорт.
— Насколько хороший?
— Очень хороший. Вот, — он протянул паспорт Ави.
Чуть помедлив, Ави взял паспорт и внимательно его изучил. Человек на фотографии был похож на Ави. Не явно и ярко похож, но похож. Чего еще ждать от паспортной фотографии. Имя в паспорте было — Лео Стаковски, что позабавило бы Ави, если бы он разбирался в музыке.
VII. ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:
Даже самые отчаянные оптимисты впадают иной раз в депрессию. Некоторые, когда им плохо, упиваются своей грустью неделями. Анархисты вроде меня, физически не умеющие спокойно воспринимать всплески, грустят нечасто. Периоды грусти у них короткие — но очень, очень напряженные.
Для депрессии были причины. Я любил. Женщина, которую я любил, была вдвое старше меня, принадлежала к другому классу, и вскоре, думал я, наверняка должна была меня бросить. Ну а что же? Что я ей мог предложить? Свою бедность? Мой никому не нужный композиторский талант? Мужскую свою сущность? Какая еще мужская сущность, если я не могу даже ее куда-нибудь увезти на месяц? Постоянной работы у меня не было, серии контрактов тоже. Не было медицинской страховки. Не было места на земле, которое я мог бы, положа руку на сердце, назвать своим домом. Конечно, она могла бы, если бы мы вдруг решили бы жить вместе, содержать нас обоих. Но сама мысль об этом меня пугала. Подсознательно она, наверное, потеряла бы ко мне уважение — если таковое вообще имелось в наличии.
И я скатился в депрессию. Но у меня были дела. Сжимая зубы, я закончил третий акт оперы. Полу-опера, полу-драма была завершена, и я мог позвонить Джульену и сообщить ему радостную эту новость. Нет. Не мог. Я не хотел его видеть, и не хотел слышать его насмешливые речи.
За год до моего рождения хороший знакомый моей матери сказал ей, что великий русский поэт Александр Пушкин был на самом деле негр. По крайней мере, его прадедушка по материнской линии был черный. Понятия «цветной» в России в дни Пушкина не существовало. Частично черный человек не считался «запятнанным» или «загрязненным». Он был просто — частично черный и частично белый, и все. Таким образом Пушкин, с явно африканскими чертами, был вполне дворянин и член общины землевладельцев, и имел слуг, рабов, земли и идеи. И все же новость эта разбудила в моей матери любопытство. Так вышло, что новый перевод «Евгения Онегина», романа в стихах, только что выпустили и его можно было купить в любом книжнике. Вот мама и купила.
Вскоре после этого она сделалась самым большим поклонником Пушкина вне России. Стихи в переводе обычно — [непеч. ], но матери было все равно. После «Онегина» она обошла все магазины, купив все имеющиеся в продаже книги Пушкина и о Пушкине. Просто мания какая-то.
Забавно, но до того момента, как я стал завсегдатаем оперы и упомянул, в присутствии матери, два шедевра Петра Чайковского, я не знал, в честь кого я назван. Она помнила, что читала где-то, в одной из многочисленных биографий Пушкина, что из романа в стихах сделали оперу, лет через сорок после смерти поэта.
В основном поэзия, за исключением дюжины стихотворений разных авторов, и некоторых стихов Джульена, не производит на меня впечатления. Стихи в переводе, в добавление к тому, что звучат они слегка искусственно, читать очень трудно — некоторые тетрамические размеры не соответствуют структуре английского языка. Тем не менее, знание, что меня назвали в честь знаменитого художественного персонажа, помню, очень помогло мне морально. Я, типа, приобщился, имя мое было именем, которое великий поэт выбрал для своего персонажа и великий композитор счел достаточно благозвучным, чтобы поместить в название своей оперы. Это была, очевидно — связь времен.
Санди куда-то уехала, я не видел ее неделю, и не было никакой гарантии, что время и расстояние не повлияют на ее отношение ко мне.
Но, конечно же, смерть Паркера была главной причиной моей депрессии.
Помню, через несколько дней после его убийства, Санди и я ходили в…
Нет, не уверен. То, что я сейчас опишу — полу-реальность, полу-сон. Не знаю, сколько из того, что я помню, действительно происходило, и сколько я придумал сам. Может, я вообще все придумал.
Не знаю, была ли это со стороны Санди сознательная попытка прощупать почву, так сказать, посмотреть, что будет если, аргумента ради, мы бы действительно жили вместе. Это был наш единственный выход в люди, наше появление на публике. Возможно, она делала мне одолжение.
Помню, как она оделась в тот вечер. Небось, накупила себе всякого — штаны, туфли, блузку, жакет — в каком-нибудь магазине подержанной одежды в Ист Вилледже. Наряд ей совершенно не шел. Привыкание к незнакомому стилю одежды занимает время. Она не выглядела жительницей Ист Вилледжа. Похожа была на плохую, смутно привлекательную актрису, притворяющуюся его жительницей.
Так или иначе, кафе, в котором, помню, мы сидели, находилось в бывшем индустриальном здании, и имя хозяина здания для разнообразия не было — Уайтфилд. Был вечер поэзии — возможно, это одна из причин, по которой я выбрал именно это кафе, хотя, вспоминая, думаю, что я был кретин, конечно же. Наверное, я знал, что Джульен будет присутствовать. А может он сам мне об этом сказал. Помню, что он что-то там такое упоминал в том смысле, что не участвовал в таких вечерах долгое время, что чтение стихов в кафе бессмысленно и противно. Что-то заставило его поменять взгляд на это дело. Также, он упомянул впроброс, что написал Дебби злое письмо, в котором детально объяснил свою позицию по отношению к сегодняшней индустрии развлечений. Или что-то в этом роде.
Отчетливо помню внезапную вспышку счастья.
Агрессивно уродливая, неизящно стареющая белая женщина читала какие-то тривиальные глупости, напечатанные ею недавно с помощью портативного компьютера. Гвоздь программы, была она, как уверяли листовки, одной из лидирующих фигур в современной поэзии. Я никогда о ней не слышал. Это часто случается нынче, знаменитостей кругом столько, что за всеми не уследишь. Я держал руку Санди, и в какой-то момент она положила голову мне на плечо. Я боялся шевельнуться. Да, я был счастлив. Мы были вместе, мы были — семья. Моя Санди.
Старая дура наконец закончила читать, и с этого момента вечер превратился в вечер «открытого микрофона». Все желающие могли выйти и что-нибудь прочесть. Хозяин кафе сам вызывал добровольцев, поднявших руку.
Несколько граждан, мужчин и женщин, прочли свои… э… работы. Что-то из этого написано было в комическом ключе, что-то в философском. Интересных вещей не было. Затем неожиданно Джульен материализировался возле радушного хозяина. Я, помню, сказал Санди на ухо — «Это Джульен». Она сразу напряглась. Нет, она не хотела, чтобы ее представляли. Джульен нас заметил, я уверен.
