— Господи!
— Вот именно. А он не умер! Утром врач испугался и позвонил мне. Он знал, что мы с Лиз хотим усыновить мальчика. Дело в том, что после первых родов Лиз больше не беременела. И гинеколог посоветовал нам усыновить ребенка — случается, это помогает. Как бы там ни было, я поехал в город улаживать формальности с усыновлением, а Лиз привезла его домой. Я вернулся поздно вечером, а она говорит, что маленький ее очень тревожит. Увидев его, я было подумал, что он умер: совсем холодный, синий и почти не дышит. И я сказал ей: «Это уже не ребенок, это труп». Мы бросились с ним в детскую клинику. Внутривенное питание, инкубатор. Жизнь висела на волоске, но он все-таки выжил. Лиз целый месяц сама ухаживала за ним, она спала рядом с инкубатором. Мы взяли его домой через три месяца, и весил он тогда четыре с половиной фунта.
— Но это же невероятно!
— Да, пожалуй.
Глухие заборы остались позади, и дома у шоссе становились все меньше и меньше. Они проезжали мимо фруктовых ларьков с фамилией владельца-малайца на вывеске, мимо лавчонок с витринами, закрытыми железными шторами.
— А как твоя мать приняла это? — спросил Деон. — Ну, что ты бросил перспективную работу в Канаде? Она знает?
— Да, но ведь она всегда была… своего рода фаталисткой. Это ее жизненная позиция. Ну и, конечно, она счастлива, что я вернулся домой.
— Да. После стольких лет.
Филипп помолчал, а потом сказал:
— Твоя мать, вероятно, тоже обрадовалась бы. Вы ведь не виделись много дет?
Деон почувствовал, что на него из полутьмы автомобиля устремлен испытующий взгляд. Ему стало не по себе. И вместо того, чтобы ответить, спросил:
— Она все еще такая же неугомонная?
Филипп натянуто засмеялся.
— Энергия бьет через край. Я хотел нанять прислугу, чтобы ей кто-нибудь помогал, пока я здесь. Так нет. И слушать не желает. Если ей нельзя вести собственный дом, так и жить-то зачем?
— Моя мать тоже так же смотрит на это… то есть смотрела. Но после удара… — Деон пожал плечами.
Филипп выпрямился и посмотрел вперед.
— Следующая улица налево, — сказал он. — И в конце еще раз налево.
Он показал, где остановиться. Маленький дом, похожий на все соседние. Уличный фонарь заливал светом ухоженный садик за аккуратной кирпичной оградой.
— Еще раз спасибо, — сказал Филипп. — И за то, что довез меня. Это было любезно с твоей стороны. — Он нажал на ручку, но не открыл дверцу и спросил: — Может быть, заглянешь на минутку? Мама была бы рада.
Деона это застало врасплох.
— Ну, я… ведь уже поздно. И завтра у меня нелегкий день.
Лицо Филиппа не выразило ни сожаления, ни облегчения.
— Да, конечно, — согласился он и открыл дверцу. Улыбнулся Деону. — Надеюсь, завтра все пройдет хорошо.
Он стоял у калитки, пока «ягуар» не отъехал. В зеркале Деон увидел, как Филипп открыл калитку и исчез за кустами.
Деон пожалел, что отказался от приглашения, по-видимому искреннего. Дурак! — выругал он себя. Подумай, что он теперь чувствует. Эдакий ты герой, либерал с широкими взглядами — пригласил цветного поужинать в твоем доме. А когда он в ответ приглашает тебя в свой дом, то пойти ниже твоего достоинства?
Он на такой скорости обогнул угол, что шины взвизгнули.
Но с другой стороны, это минутное малодушие никакого отношения к расовым соображениям не имело. Просто день был долгим и тяжелым — смерть ребенка, мучительное осознание причины этой смерти, долгая операция утром, лекция днем, ужин, потребовавший большого душевного напряжении. Правда, былые причины для этого напряжения частично исчезли. Но надо ли воскрешать их?
И все-таки… все-таки ему не следовало отказываться.
Может быть, он просто испугался встречи с женщиной (пусть старой женщиной, но это ничего не меняет), которая была любовницей его отца и родила ему сына?
Честно говоря, да.
И сразу же, точно все это время картина была скрыта за темным занавесом и нужен был просто сигнал, чтобы занавес поднялся и открыл то, что таилось за ним, — лицо его собственной матери, ее ясный и четкий образ.
Волосы уже не седые, а белые и редкие, как пух. После инсульта правая сторона тела осталась парализованной — рот у нее был перекошен, и она с трудом выговаривала слова. Но глаза следили за каждым твоим движением, словно только они и жили, а тело было всего лишь опорой для этих глаз, которые видели ясно, но не осмеливались судить.
Хотя, подумал он, бог — свидетель, не знаю, какой бы приговор я вынес, если бы еще пришлось судить себя. Виновен и не заслуживаю снисхождения.
В памяти всплыли стихи. «В холод же мы пошли, в худшее время года». Нет, там что-то про апрель. Апрель — жестокий месяц. Да, что-то в этом роде. И опять неверно, потому что самое жестокое время года — это зима. Солнце не в силах изгнать могильный холод из твоих костей. «Я старею… я старею». Это тоже Т. С. Элиот… «Не уходя покорно в ночь». Дилан Томас. Что-то меня сегодня потянуло на стихи. Виски и стихи. Но и это неверно: когда наступает время, каждый смиренно уходит в ночь.
В конце недели съезжу к ней, пообещал он себе, но, и давая клятву, почувствовал отвращение, которого он не смог подавить.
Как горько ожидать конца жизни, сознавая свою ненужность, подумал он. Займи место в этой длинной очереди, мама.
Займи свое место среди тех, кто никому не нужен.
Перед его глазами стояло спокойное лицо, ничего не требующий взгляд, и он вспомнил, как это произошло год назад, когда ему позвонил его почти забытый дядя.
Сначала он был сбит с толку, когда секретарша сказала, что звонит какой-то мистер Ягер из Лихтенбурга. Только после того, как завершился ритуал приветствий, он узнал этот нерешительный голос.
— Ничего, что я звоню? — спросил дядя.
— Конечно. Очень хорошо, — ответил Деон со всей сердечностью и искренностью, какие сумел придать голосу.
— Я знаю, как ты занят, — продолжал старик. — Я читал в газетах. Все время оперируешь, ездишь повсюду. Я знаю, как ты занят…
Деон попытался мягко остановить этот поток извинений.
— Что-нибудь с мамой, дядя Питер?
— С мамой? Да, я по поводу Маргит, твоей матери. Она в больнице. Мне пришлось отвезти ее в больницу в Лихтенбург.
В больнице! — Деон почувствовал тревогу и стыд. Возможно, за извинениями старика крылся упрек, которого он сначала не заметил. Когда он последний раз видел мать? Не то три, не то четыре года назад — она гостила у родственников в Претории, а ему пришлось поехать туда на медицинский конгресс. А до этого? Они тоже не виделись несколько лет. На крохотной дядюшкиной ферме в Западном Трансваале, где она жила, он побывал всего раз, чтобы пригласить ее, не слишком назойливо, переехать к нему с Элизабет. Когда она отказалась, он выразил надлежащее сожаление. Но возможно, это было и к лучшему, что отказалась. Ей вряд ли удалось бы войти в их жизнь и приспособиться к ней. А потому он дал ей чек на сто рандов, и она осталась у брата.
Правда, она сказала, что хотела бы повидать внучку. Лиза в тот год как раз пошла в школу, и они подождали до рождественских каникул, и тогда Элизабет поехала с девочкой на ферму. Все вышло не слишком удачно. Элизабет скучала, старики баловали девочку, но затем и Лизе надоели ферма и ветхая лавчонка, куда африканцы с соседнего асбестового карьера приезжали покупать одеяла, табак и дешевые сладости. На следующий год они ездили в Америку и больше на ферме не бывали.
— Но что с ней?
— Понимаешь, у нее вчера случился удар. Мы только сели ужинать, а она пожаловалась, что у нее разболелась голова и никак не проходит, ну, мы подумали, что ей лучше пойти лечь.
— Да-да, — нетерпеливо перебил Деон, — но как она сейчас?
— В больнице. Только доктор ничего толком не говорит. У нее одна сторона отнялась. Она почти не может разговаривать, но зовет тебя.
— Я сейчас же еду в Лихтенбург, — пообещал Деон.
Он сумел достать билет на дневной рейс до Ян Смэтса. Там в аэропорту его ждала прокатная машина, и он долго ехал по холмам Трансвааля, позолоченным заходящий солнцем. До городка он добрался в сумерках и остановился у ворот больницы. Мать не спала, хотя ей дали снотворное. Она ждала его весь день.
Два дня спустя приехала Элизабет в своем огромном «форде». Было ясно, что старушке нельзя возвращаться на ферму. Она перенесла тромбоз сосудов головного мозга, не очень сильный, но дальнейшее течение болезни местный врач, и так задерганный, да еще немного нервничавший в присутствии всемирно известного хирурга, предсказывать не брался. Он рекомендовал пока никуда ее не перевозить, но в любом случае после выписки она будет нуждаться в тщательном уходе. Дядюшке было под восемьдесят, а его жене — семьдесят пять. Уход за больной был бы для них непосильной обузой.
Деон позвонил Боту, который в то время торговал сельскохозяйственными машинами в Натале. Он предложил вместе заботиться о матери — полгода она будет жить у одного, полгода у другого.
