Деон позвонил Боту, который в то время торговал сельскохозяйственными машинами в Натале. Он предложил вместе заботиться о матери — полгода она будет жить у одного, полгода у другого.
Разговор не получился. Бота все это явно не устраивало. Он снисходительно объяснял, что сейчас никак приехать не может: он ведет переговоры о продаже большой партии тракторов, и прервать их неудобно. Да и вообще не стоит говорить о том, чтобы мать жила у него. Они с Лизелоттой уже почти решили продать дом. Он вечно в разъездах, дома бывает раз в неделю, так что проще снять квартиру.
— Ну, хорошо, она будет жить у меня, — наконец гневно сказал Деон.
— Думаю, это будет самое лучшее, — ответил Бот невозмутимо и добавил с нескрываемой завистью: — Ты же доктор, и у тебя большой дом. Тебе это не доставит никаких хлопот.
Элизабет все это время держалась великолепно. Она осталась в Лихтенбурге, когда Деону пришлось вернуться в Кейптаун, и дважды в день навещала бледную высохшую старуху, Пока через три недели не приехал Деон и они не увезли мать к себе.
Элизабет и потом вела себя выше всяких похвал. Вероятно, они оба чувствовали себя виноватыми из-за того, что так долго забывали про старуху, и еще — хотя не по столь же очевидной причине — из-за того, что произошло много лет назад, когда не слишком волевая, всегда молчавшая, долготерпеливая женщина оставила дом, мужа, сыновей и обрекла себя на безысходное одиночество и пустоту. Ощущение вины угнетало их обоих, но делом искупала грехи, которых они никогда не обсуждали вслух, одна Элизабет.
А это было нелегко. Мать ничего не требовала, но паралич обрек ее на почти полную беспомощность. Они устроили старушку в свободной комнате, окна которой выходили на восток — на порт и океан. Ее надо было одевать, мыть, кормить. К кровати провели электрический звонок, но иногда Элизабет и горничная не слышали его дребезжания или он ломался, и старуха ходила под себя, а потом лежала, посерев от стыда, пока кто-нибудь не приходил сменить белье.
Деон видел, чего это стоит Элизабет. От него не ускользнуло, как она вздрогнула, когда звонок властно зазвенел второй раз за полчаса. Он замечал, каким измученным стало ее лицо, и с тревогой слушал, как резко она разговаривала с Этьеном, а мальчику тогда исполнилось четырнадцать и он вступил в трудный подростковый возраст. Деон попытался обсудить с ней все это, но разговора не получилось, она просто отмахнулась. Они слишком долго ни о чем по-настоящему не говорили, и, возможно, теперь было уже поздно. От этой мысли становилось грустно. Но задумывались они не часто — оба были занятые люди, ведущие деятельную жизнь.
А затем мать все решила сама, просто упав с кровати — она потянулась за Библией на тумбочке. Когда ее поднимали, она пожаловалась на боль в бедре.
Деон ждал с врачом Скорой помощи, пока рентгенотехник проявлял снимок. Он нервно расхаживал от двери к окну; всякий раз поглядывая на неподвижную фигуру на каталке, подбадривал мать улыбкой, гладил по плечу. Сестра вынесла снимок, еще мокрый и пахнувший фиксажем. Он поднес его к свету и сразу увидел — перелом шейки бедра. И с ужасом и отвращением к себе понял, что надеялся именно на это — ведь тогда мать положат в больницу.
В наказание он заставил себя просидеть с ней всю ночь. Утром в операционной его все раздражало, а вечером они с Элизабет вдруг поссорились и накричали друг на друга. Но на третий день они отправились в ресторан, а когда вернулись домой и легли, то были очень нежными и любящими — впервые за много месяцев.
Потом, когда они лежали, покрытые одной простыней, прижавшись друг к другу, он сказал:
— Знаешь, а не попытаться нам устроить маму в дом для престарелых?
— Мне кажется, это было бы разумно, — отвечала Элизабет.
Но даже тогда это было нелегко. Он мимоходом, подчеркнуто небрежным тоном упомянул об их плане матери за неделю до того, как ее должны были выписать.
— Я вчера побывал там, — сказал он ей. — Прекрасное место. Уютное, солнечное. У тебя появится много друзей.
— Да, — кротко согласилась она. А потом заплакала — беззвучно, повернувшись лицом к стене, чтобы он не видел ее слез.
Когда он снова пришел к ней, она с восторгом сообщила ему, что может шевелить пальцами правой руки, и обязательно хотела, чтобы он сам убедился.
— Очень скоро ты совсем поправишься, — сказал он, чтобы доставить ей удовольствие.
— Да. И тогда вы можете рассчитать прислугу и я сама займусь хозяйством.
Он засмеялся, а она напряженно вглядывалась в его лицо, Но что-то мелькнуло в его глазах, или, наоборот, она не нашла в них того, чего искала, — во всяком случае, радость угасла и глаза ее подернулись пеленой, как бывает, когда человек умирает.
Она больше не возражала и в день выписки послушно позволила сиделке отвезти себя в кресле-каталке к автомобилю.
Чемодан с ее немногочисленными пожитками лежал на заднем сиденье, и она попросила набросить ей на плечи вязаную шаль, хотя день был жаркий. Деон помог сиделке посадить ее в машину, сложил кресло-каталку и убрал его в багажник.
Затем он повез мать в дом для престарелых, и, когда выезжал на шоссе, ему вдруг показалось, будто он правит катафалком.
Дорога шла мимо городской бойня. Он посмотрел на низкое здание и подумал о смерти, которая витает там. Смерть гуманная, во всяком, случае, хочется так верить. Все проделывается быстро, милосердно. И тем не менее это бойня, как ни объясняй и как ни приукрашивай. А место, куда он везет мать? Такая же бойня. Этот уютный солнечный дом, где высохшие старички сидят рядами и ждут, точно овцы, последнего удара судьбы. Разве не честнее и не лучше было бы воспользоваться методом мясника и даровать им смерть, вместо того чтобы вынуждать их дожидаться ее?
Его разум восстал против этой людоедской мысли. Одно дело теоретически обсуждать доводы в пользу эвтаназии, во не так-то просто сохранить объективность, когда жертвой должен стать ты сам или кто-то из твоих близких.
Еще комплекс зданий. На этот раз правление страховой компании. У главного входа стояла статуя, которая всегда вызывала у него отвращение: каменное уродство, изображающее лошадь и всадника. Рука всадника была вскинута, рот открыт — по-видимому, это означало, что он что-то выкрикивает.
А вдруг этот неподвижный человек на своем нелепом неподвижном коне кричит: «Стой! Одумайся! Она бы поступила с тобой так?»
Деон отогнал эту мысль, как глупую фантазию, и проехал мимо статуи, направляясь туда, где ждал дом для престарелых — белый, гигиеничный, среди аккуратно подстриженных газонов.
Деон заметил, что Питер Мурхед вопросительно смотрит на него.
Он взглянул на открытую полость грудной клетки в ровном прямоугольнике простыней. Там пульсировал правый желудочек, на котором он вскоре сделает разрез, чтобы залатать разбитое сердце Мариетт.
Всего лишь еще одна операция, напомнил он себе. Ты уже много раз их делал. Не взвинчивай себя. Забудь о доверчивых глазах — и о молодых и о старых. Забудь белые волосы и скрюченные пальцы руки, которые упорно стараются разогнуться и доказать, что они еще могут быть полезными. Забудь мать. Забудь веснушчатое курносое лицо и безотчетную беззаботную веру юности. Забудь Мариетт.
— Хорошо, — сказал он. — Продолжайте. Я иду мыться.
Он почти машинально подошел к крайней левой раковине. Он всегда мылся у одной и той же раковины, точно так же, как всегда ехал из дому по операционным дням одной и той же дорогой и произносил по пути одну и ту же короткую молитву. (Ему представлялось — отец одобрил бы, что он молится, хотя вполне оценил бы ироничность ситуации: его сын, холодный рационалист, отвергнувший религию как бессмысленный самообман, обращается к ней за утешением в своих трудах во имя науки.) Доехав до больницы, он всегда ставил машину на одно и то же место, проходил через вход для «небелых», поворачивал налево к лифту и поднимался по лестнице стороной «Только для белых». Он следовал этому раз и навсегда заведенному порядку не столько из суеверия (хотя, честно говоря, было здесь и это — он опасался того, что могло случиться, если в одно прекрасное утро он забудет и по ошибке выберет несчастливый путь), сколько для вящей уверенности.
Он повернул оба крана и отрегулировал их так, чтобы вода шла теплая. Как следует намочил руки до локтей, наслаждаясь прикосновением воды к коже. Затем достал из корзинки щетку, намылил руки и начал тереть левую ладонь. Что-то было не так, но он думал об операции и сначала не обратил на это внимание.
У него мелькнула мысль — должно быть, вот так же чувствует себя боксер перед матчем, когда разминается в раздевалке и думает о своем противнике, о его сильных и слабых сторонах. Он тоже знает все, с чем может столкнуться, — кровотечение, остановка сердца, фибрилляция и так далее. Каждый удар, если его тотчас не парировать, может оказаться роковым.
