Сперва она, похоже, ничего особенного не заметила, потом в ее взоре отразилось некоторое смятение, но смотрела она куда-то в сторону — то ли на маленькую Розетт с ее чистым розовым личиком, то ли на домик в витрине, который вдруг засиял каким-то странным светом.
Поджатые в вечном неодобрении губы расслабились, смягчились.
— А знаете, у меня тоже в детстве был такой кукольный домик, — сказала она, глядя на витрину.
— Неужели?
Я улыбнулась Анук. Мадам Люзерон крайне редко решается что-то о себе сообщить.
Она пригубила шоколад и продолжила:
— Да, и представляете, этот домик принадлежал еще моей бабушке. Считалось, что после ее смерти он перейдет ко мне, но мне все равно никогда не разрешали с ним играть.
— А почему? — спросила Анук, прикрепляя ватную собачку к платью деревянной мадам Люзерон.
— О, это была слишком ценная вещь! Один антиквар даже как-то предложил мне за него сто тысяч франков. И потом, это же фамильная реликвия. А не игрушка.
— Значит, вам так и не удалось с этим домиком поиграть? Какая несправедливость!
Теперь Анук аккуратно пристраивала зеленую сахарную мышку под дерево с кроной из бумажной салфетки.
— Но я же была маленькая! — возразила мадам Люзерон. — Я могла испортить домик или…
Она вдруг умолкла. Я подняла на нее глаза и увидела, что она застыла как изваяние.
— Как странно… — промолвила она через некоторое время. — Я ведь столько лет об этом домике даже не вспоминала. А когда Робер хотел поиграть с ним…
Она вдруг резко поставила чашку на стол, машинально контролируя себя, чтобы ее не разбить.
— Это ведь действительно несправедливо, верно? — произнесла она.
— Вам нехорошо, мадам? — спросила я.
Ее худое лицо стало белее сахарной глазури, и на нем, словно нанесенные чем-то острым, отчетливо проступили все морщинки — как «морозный узор» на поверхности торта.
— Нет, спасибо, я прекрасно себя чувствую.
Голос ее звучал холодно.
— Не хотите ли кусочек шоколадного торта?
Это спросила Анук; вид у нее был встревоженный, сочувствующий; она, как всегда, уже готова была отказаться от своей затеи. Мадам посмотрела на нее голодными глазами и сказала:
— Спасибо, моя милая. С удовольствием.
Анук отрезала ей щедрый кусок.
— А Робер… это ваш сын? — спросила она.
Мадам лишь коротко кивнула, точно клюнула.
— Ему сколько было, когда он умер?
— Тринадцать. Чуть старше тебя, наверное. Никто так и не понял, отчего это произошло. Такой здоровый мальчик — я ему даже сласти никогда есть не позволяла — вдруг взял и умер. Ведь не могло же это просто так случиться, верно?
Анук, глядя на нее во все глаза, молча покачала головой.
— Сегодня годовщина его смерти, — сказала мадам. — Он умер восьмого декабря тысяча девятьсот семьдесят девятого года. Задолго до того, как ты появилась на свет. В те времена еще можно было заполучить клочок земли на большом кладбище — если, конечно, вы были готовы как следует за это заплатить. Я ведь всю жизнь здесь прожила. И деньги в нашей семье всегда водились. И я, конечно же, могла бы позволить ему поиграть с тем кукольным домиком, если б захотела. А у тебя такой домик когда-нибудь был?
И Анук опять молча покачала головой.
— У меня-то он сохранился, стоит где-то на чердаке. Сохранились даже те куклы, что к нему прилагались, и кукольная мебель. Все сделано вручную, из природных материалов. На стенах венецианские зеркала. Такие игрушки еще до революции делали. Но вот мне хотелось бы знать: хоть один ребенок когда-нибудь играл с этой распроклятой штуковиной?
У нее даже появилось некое подобие румянца, словно это слово, в ее лексиконе запретное, вдохнуло жизнь в бескровное лицо.
— А ты не хочешь поиграть с этим домиком?
Глаза Анук вспыхнули.
— Это было бы здорово!
— Я буду очень этому рада, девочка моя. — Мадам Люзерон нахмурилась. — А знаете, я ведь так толком и не знаю ваших имен. Меня зовут Изабель… А мою собачку — Саламбо. Можешь погладить ее, если хочешь. Она не кусается.
Анук наклонилась и погладила собачонку, а та, извиваясь от восторга, все подскакивала, пытаясь лизнуть ее в лицо.
— Ой, какая хорошенькая! Я очень люблю собак.
— Неужели я столько лет ходила сюда, но так ни разу и не спросила, как вас всех зовут…
Анук улыбнулась.
— Меня зовут Анук, — сказала она. — А это мой большой друг Зози.
Она все продолжала возиться с собачкой и настолько увлеклась этим, что и не заметила, как назвалась не тем именем, как не заметила и того, что знак Госпожи Кровавой Луны так и сияет в окнах святочного домика и сияние это уже заполнило всю комнату.
9 декабря, воскресенье
Метеослужба наврала. Они предсказали снег и резкое похолодание, а на улице пока что дождь да туман. Куда лучше сейчас в нашем святочном домике — уж там-то настоящее Рождество: все вокруг домика покрыто снегом и льдом, точно в волшебной сказке, с крыши свисают сосульки из сахарной глазури, озеро укрыто пушистым снежным покрывалом из сахарной пудры. На расчищенном катке катаются на коньках несколько куколок-взрослых, укутанных в шубы и шапки, а три маленькие куколки (изображающие Розетт, Жана-Лу и меня) строят из сахарных кубиков снежное иглу; еще одна куколка (вообще-то это Нико) тащит к дому елку на санках из спичечного коробка.
Я всю неделю возилась с этими куколками. Готовые я расставляю вокруг святочного домика, где каждый может их видеть, даже не догадываясь, для чего они на самом деле предназначены. Ой, это такое здоровское занятие! Лица им я рисую фломастером, а Зози притащила мне целую коробку всяких ленточек и лоскутков — из этого я шью своим куколкам одежду и все остальное. У меня уже есть Нико, Алиса, мадам Люзерон, Розетт, Ру, Тьерри, Жан-Лу, мама и я сама.
Впрочем, некоторые куколки еще недоделаны. Для их завершения непременно нужно раздобыть что-нибудь, принадлежащее самим этим людям: прядку волос, ногти или лоскуток от той одежды, которую они носят постоянно, — в общем, что-нибудь такое. Между прочим, раздобыть это оказалось совсем не легко. Затем каждой куколке нужно дать имя и присвоить соответствующий магический знак, а потом прошептать ей на ухо какой-нибудь секрет или заветное желание.
У некоторых людей угадать их заветное желание или тайну очень легко. Например, тайна мадам Люзерон в том, что она до сих пор тоскует по своему сыну, хоть он и умер много лет назад, а заветное желание Нико — похудеть, только он начать никак не может; вот Алиса только и делает, что худеет, хотя ей-то как раз худеть совсем не стоило бы.
Что касается тех имен и символов, которые мы используем, то Зози говорит, что они мексиканские. Можно было бы, конечно, выбрать и любые другие имена, но эти гораздо интереснее, да и соответствующие им символы совсем не трудно запомнить.
На самом деле магических символов огромное множество, и, чтобы все их выучить, нужно немало времени. И потом, я не всегда сразу вспоминаю, как именно произносится то или иное имя — уж очень они длинные и сложные, да и языка этого я не знаю. Но Зози уверяет меня, что это не страшно, раз я знаю, что именно означают эти символы. Например, Кукурузный Початок — это символ удачи; а еще есть символ Два Кролика (они делали вино из кактуса); Змея-Орел — символ могущества; Семь Ара — символ успеха; Обезьяна — символ трюкача; изобразив символ Дымящегося Зеркала, можно увидеть такие вещи, каких обычные люди просто не замечают; Госпожа Зеленая Юбка — символ заботы о матерях с детьми; Самый Первый Ягуар — символ смелости и мужества, защищающий от любого зла; а знак Госпожи Лунной Крольчихи — мой знак — это символ любви.
Вообще-то, по словам Зози, у каждого есть свой собственный символ. Ее знак — Ягуар. А мамин — Эекатль, Ветер Перемен. Я думаю, это что-то вроде тотемов, какие были у нас раньше, до того как родилась Розетт. Зози говорит, что знак Розетт — это Красный Тескатлипока в обличье Обезьяны. Это озорной бог, хотя и весьма могущественный, и он может превращаться в любое животное.
Мне нравятся старинные мифы, которые рассказывает Зози. Но порой мне все-таки становится не по себе. Она, правда, говорит, что мы никому не причиняем вреда, — а если она ошибается? Если опять произойдет какая-то Случайность? Или я, воспользовавшись не тем символом, нечаянно сотворю какое-нибудь зло?
Река. Ветер. Благочестивые.
Эти слова постоянно крутятся у меня в голове. И отчего-то все они представляются мне связанными с тем вертепом, что установлен на площади Тертр, — с ангелами, животными и волхвами, хоть я и не знаю толком, зачем они там. Иногда мне кажется, что я уже почти это поняла, но полностью понять никогда не могу — словно во сне, когда все кажется абсолютно осмысленным, а потом проснешься, и все сразу как бы расплывается, превращаясь в ничто.
