Багрянский вытащил из конверта небольшой листок бумаги. Аглая писала, что оказалась на распутье, просила за все прощения и сообщала, что она на войне, и поэтому вынуждена была оставить сына в детском доме в Пролетарске.
– Аглая сдала ребенка в приют? – с непонятно откуда взявшимся смутным предчувствием, удивленно переспросил Багрянский. И тут же немедленно прогнал неожиданно посетившую его мысль. Мало ли что сейчас ему почудится?! Голова шла кругом от всего. – В Пролетарске? – на всякий случай уточнил он.
– Выходит, так. Аглая написала это почти сразу после того, как увезла сыночка. А так ли или не так, кто знает. Я ж говорила, что она сильно изменилась.
– А вы позже случайно не искали ее сына в Пролетарске?
– Конечно, искала. Но не нашла, потому что оттуда многих детей из-за близости Чечни позже пораскидали по другим приютам. Вот так...
– А девочка? Вы что-то упомянули и о дочке Аглаи? – настороженно спросил Лев.
– Извините, но ни о какой дочке я говорить не могла. Я сказала, что слышала от других, будто у Аглаюшки родился еще один ребенок. Мальчик ли, девочка – не знаю. Да и какая разница, когда те же мололи, что ребенок, не прожив и года, умер от дифтерита. Даже на ножки не успел встать... Правда, неправда – понятия не имею.
Ошеломленный всем этим потоком информации, Багрянский пытался осмыслить ее. Жизнь выписывала такие необъяснимые виражи, что даже в самом закрученном романе не придумаешь! Лев попрощался, искренне поцеловав руку пожилой хозяйке дома, и вышел на улицу. Солнце слепило глаза, и он никак не мог сориентироваться, куда двигаться. Постояв в растерянности, он вяло побрел к храму.
– Видите, еле ноги переставляет. Будто его долгодолго били, – провожая Багрянского взглядом, заметил Нирванов, обращаясь к оперативникам. – Я эту публику знаю. Если бы хоть что-то разведал, сейчас бы прыгал до потолка. А так, судя по всему, шиш ему с маслом. Значит, так. Если он на вокзал, в аэропорт, надо точно понять, куда он взял билет. Если в Тирасполь, скатертью дорога. Там уж точно ему ловить нечего. А я со своими ребятами пока наведаюсь к старухе. Посмотрим, что она покажет под протокол официального допроса.
Багрянский между тем поймал на соборной площади такси, хотя сам еще точно не знал, куда ему ехать.
– Стоять! Лицом к стене!
На этот раз конвоир не издевался, не старался при малейшем поводе ткнуть в спину, злорадно пользуясь своей сиюминутной властью над человеком, утратившим возможность отстаивать собственное достоинство. Даже команды он произносил с холодным равнодушием, что свидетельствовало – он по привычке выполняет свою работу. Дима никогда раньше не встречал его ни в городе, ни в изоляторе, куда его почти три месяца назад упекли.
Клацнул замок.
– Вперед! – тем же равнодушно-лающим голосом скомандовал конвоир и слегка подтолкнул его в камеру. – Предупреждаю: тебя сегодня доставят в суд.
Дверь за спиной со скрежетом захлопнулась, и Дима опять остался один среди мрачных голых стен. Нет, определенно что-то было не так. Уже несколько дней его волновал лишь один вопрос: почему не везут в суд? Ему явно давали передышку, но Диму, который уже не ждал ничего хорошего ни от жизни, ни тем более от процесса, это пугало не меньше побоев. Он подошел к нарам, улегся и настороженно прислушался. Кругом царила безнадежная тишина, таящая неизвестность. Надо лишь дождаться суда, и тогда он вновь попытается объяснить судье, что у него и в мыслях не было ничего плохого в отношении Насти, его любимой, которую он собирался оберегать и защищать всю свою жизнь. Но если его вновь не поймут и не услышат, он сделает над собой то, на что решился окончательно и бесповоротно.
Дима вскочил с нар и нервно заходил по камере. Как действовать дальше? Невозможно что-то узнать или понять, если ты лишен элементарных прав и наглухо заперт в сырых стенах изолятора, где с тобой могут делать все что угодно.
Хотелось выть, но не от душевной боли, а от охватившего отчаяния.
А вдруг Добровольский не блефовал и Настя действительно его родная сестра? Может, опекун искренне старался предотвратить непоправимое? Дима на мгновение застыл посреди камеры. Да нет, этого не может быть! Это же полный абсурд! Будь Настя его сестрой, он бы моментально уловил, что она тоже другая, такая, как он. Внутренний голос ему бы подсказал. Но он, как все вокруг, только лучше и чище них. Конечно, судьба у Насти не менее загадочная и сложная, чем у него, однако в ней живут иные начала...
Из полумрака камеры неожиданно выплыло беспомощное личико крохотной Оксаны, трогательное и беззащитное. Сердце защемило от нежности и тоски. Дима только сейчас поймал себя на мысли о том, как мало он думал о дочери. Он где-то читал, что молодые отцы вообще не воспринимают новорожденных, другое дело, когда те подрастают. Если его отправят в тюрьму, когда еще ему будет суждено увидеть Оксанку? А если их вообще лишат родительских прав? При этой мысли спазмы перехватили горло.
Прокурор пытается любой ценой добиться этого, доказать, что Оксанка незаконнорожденная. Он же ни на минуту не допускает мысли, что у мужчины должны быть наследники, сын и дочь, которые продолжат его род, понесут дальше его имя. Впрочем, может, прокурор прав. Какие еще наследники, даже смешно говорить. Что они унаследуют? Его несчастную детдомовскую судьбу? Его фамилию? Так ему еще в детдоме объяснили, что такой фамилии у нормальных людей не бывает. Тогда и вправду зачем плодить таких же сирот, жалких голодранцев, как он сам?
Семья, дети... Раньше он об этом и не задумывался всерьез, его переполняла любовь к Насте, и только. Но вот появилась Оксанка, и словно весь свет ополчился против них. По-че-му?!! – хотел крикнуть он во весь голос. Если бы он крикнул на весь белый свет, его, возможно, и услышали. Но кто услышит крик в камере? Охраняющий его «покой» сержант?
Димка неосознанно стал припоминать, как держался с ними их добровольный опекун. Вряд ли в его отношении обнаруживались проблески теплоты, или очень уж глубоко они были запрятаны. Владимир Андреевич строго выполнял взятые обязательства: кормил их, одевал, обувал, следил за успеваемостью. Но сейчас, размышляя над этим, Дима пытался в очередной раз понять, что вынудило Добровольского взвалить на себя лишние заботы. Тем более что они не доставляли ему радости. Как он был замкнут и одинок, таким и остался. Абсолютно несчастливый человек. Пожалуй, лишь когда запирался в своей комнате... Димку словно осенило: Шкатулка в кабинете Добровольского! Как он раньше о ней не подумал?! Владимир Андреевич так тщательно оберегал ее от них, старался не показать, что она очень много для него значит. Так, может быть, именно в ней разгадка? Наверное, там старые письма, бумаги, в которых вся его прошлая таинственная жизнь, о которой никто ничего не знает. Хотя как можно упрятать всю жизнь в шкатулку, даже если всё про нее писано-переписано?! Странные люди взрослые. Но если это даже так и в шкатулке вся его жизнь, зачем ее от себя же запирать и прятать? А что, если в ней спрятана тайна его, Димкиной, или Настиной жизни? Тогда понятно, от кого опекун прячет эту тайну.
Черт!.. Стоило ему раньше пошевелить мозгами, и удалось бы все расставить по местам! Добровольский постоянно куда-то уезжал, подолгу отсутствовал, он бы ничего даже не заподозрил. Хотя если бы Димка нашел что-нибудь интересное, он не стал скрывать, а спросил опекуна в лоб. Но тогда какие секреты могли лезть ему в голову? Тогда у него была совсем другая жизнь и другие мысли. Недаром говорят, что задним умом все сильны.
Железный засов оглушительно загремел.
– Сироткин, на выход! – зычным голосом подал команду охранник. – Приведи себя в порядок. Поедешь в суд.
Мысли о тайнах отставного офицера Добровольского мгновенно покинули Димку, который в последний момент понял, что лично ему их не разгадать, если только они сами рано или поздно не пожелают вырваться на свет. А значит, лучше себя не мучить, все обрезать, оборвать, забыть, а действовать по своему плану, который сложился в его голове.
В зале суда, куда его вновь доставили, практически ничего не изменилось.
Эта мымра в мантии холодно бросила на него непонятный взгляд, который Димка расценил как брезгливое отвращение. Раньше, в какие-то мгновения, ему казалось, что она смотрит на него с плохо скрытой завистью, хотя было совершенно непонятно, чему завидовать. Сейчас же ему вдруг почудилось, как она хищно затаскивает его к себе в постель, помятая, жалкая, вся обвисшая, страстно прижимает его к себе, стараясь впитать всю его нерастраченную энергию, чтобы разгладить морщины, возродить блеск своих потускневших холодных глаз. От ужаса привидевшегося его чуть не стошнило, и он спешно отвел взгляд.
Надо же такому привидеться? Совсем он свихнулся в этой камере. И это ее он по своему замыслу должен сейчас умолять, просить, заверять, чтобы им с Настей поверили, поняли и оставили в покое?! Разве такая поймет? Последняя мысль могла, без преувеличения, относиться ко всем, кто пожирал его глазами с агрессивным любопытством, смешанным с презрением и злобой. Несколько раз он взглянул на Добровольского, пытаясь найти в нем хоть какую-то опору, но тот сидел с непроницаемым лицом, чужой и неприступный. Смотреть на Настю он не мог, сердце не выдерживало и сжималось от жалости и тоски.
