– Я так долго не выдержу! – завопила Олька, выходя из ванной. Видимо, она тоже собрала все силы. – Ты забрала меня, увезла в село, держишь тут против моей воли! – кричала она. Ее лицо покраснело, из глаз лились злые слезы, и она махала руками. – Ты забыла, что мне не три годика! Ты не можешь делать со мной все, что хочешь! Я уже взрослая!
– Почти! Восемнадцати тебе еще нет! – ответила я. Мне удалось вставить слово, пока она набирала воздуха.
– Ты мне жизнь испортила! Всего меня лишила!
– Оля, я все делаю ради твоего блага! Уже почти четырнадцать лет я делаю все ради твоего блага!
– Ради моего блага?! – взвилась она. – Ради моего блага?! Да кто вообще назначил тебя обо мне заботиться? Тебя просил кто-то? Сама так решила!
– Оля, мы это решили вместе с твоими дедушкой и бабушкой.
Я сидела, оцепенев, не в силах выдавить из себя ни капли злости или нежности, вообще ничего. Только спокойствие и невозмутимость. Сердце билось равномерно, голова не тряслась, а руки лежали на коленях. Только костяшки сжатых пальцев побелели.
– Моего мнения никто не спросил и не выслушал! – рыдала Оля. Первый приступ прошел, она уже не металась, немного успокоилась, руки повисли вдоль тела, голова опустилась, и слезы капали на пол. – Лучше бы оставила меня в том детском доме! – прорыдала она.
– Что?! – Мое сердце вдруг забилось чаще, и что-то сдавило грудную клетку.
– Лучше бы оставила меня в том детском доме. Два года там прожила как-то, могла бы и навсегда остаться, – заявила Оля, усаживаясь за стол. Она закрыла лицо руками и разрыдалась.
Я хотела сказать ей, что то был не детский дом, а всего лишь приют, и что провела она там от силы три месяца, а не два года. Однако я знала Олино упрямство. Ей хотелось верить, что она провела там так долго, и ей хотелось меня за это наказать. Я медленно встала с дивана и подошла к кухонному шкафу. Трясущимися руками отыскала свои лекарства. Проглотила целую горсть и попыталась запить водой, но большая ее часть стекла по подбородку на грудь. Медленно и осторожно побрела в свою комнату. С каждым шагом меня все плотнее окутывала густая мгла.
На следующий день был запланирован визит к пане Ренате. Оля ходила к ней регулярно, раз в неделю после школы. Сегодня я тоже решила пойти – я поняла, что нам нужна семейная терапия. Мне очень не хотелось этого делать, но я осознавала, что это наш последний шанс. К психиатру мы поехали вместе.
– Как я рада, пани Анна, что вы решили нас посетить! – заявила пани Рената с ехидным блеском в глазах.
Когда Оля вышла из больницы, доктор настаивала на совместной терапии, но я заявила, что слишком стара для этого. Да уж, я была сыта по горло сеансами и разговорами.
– Это последняя терапия в моей жизни, пани Рената! Предупреждаю, что больше вы меня на такое не уговорите.
– Пани Анна, мы постараемся провести ее побыстрее, чтобы вас не сильно утруждать.
Пришла Оля, мы сели рядышком, и через минуту Рената обратилась ко мне:
– Скажите, пани Анна, когда вы начали употреблять алкоголь и успокоительные?
Я оторопела и возмущенно заявила:
– Простите, не могу понять, чья эта терапия – моя или Олина.
– Сегодня у вас семейная терапия, – заявила докторша.
Оля сидела на стуле и нервно крутила пуговицу на блузке.
– Пани Анна, вы можете все закончить как можно быстрее или придется вам сюда ездить еще полгода. Так как вы мне платите за лечение, то я ничего против целого полугода не имею.
– Так как я могу не дожить до конца этой терапии, то тоже ничего не имею против.
– А ты, Оля, что об этом думаешь? – спросила Бжозовска.
Оля сидела на стуле и крутила пуговицу. Все сильнее и сильнее.
– А что я должна сказать? – спросила она тихо.
Я посмотрела на нее, и сердце сжалось, а в горле начал расти ком. Глотнув его, я прохрипела.
– Тогда…
– Что? – повернулась ко мне Рената.
– Тогда, – повторила я, – когда умерла моя мама.
Оля не смотрела на меня, а я на нее. Я только старалась не отводить взгляда от доктора.
– В тот день я напилась и потом не переставала пить. С того самого дня. А почему вы не спросите, когда я бросила?
– Спрошу в свое время. А почему вы начали пить?
– Потому что мать умерла у меня на операционном столе. Меня мучила совесть. Потом пила, потому что потеряла работу.
– Почему вы считаете себя ответственной за смерть матери? Вы допустили какую-то ошибку?
Я немного помолчала, прикидывая, каковы ставки в этой игре. Окинула взглядом комнату. Ставка сидела, опустив голову, и крутила в руках оторванную пуговицу. По ее щеке текла слеза.
– Потому что я выпила перед операцией! – выдавила я наконец и попыталась объяснить: – Дежурство прошло спокойно, ничего такого не случилось, все бабы уже родили, в приемном покое тишина и спокойствие. Часа в четыре утра мы с Янеком налили себе по стаканчику коньяка и пошли в кровать. Через полчаса меня вызвали. Привезли пациентку с маточным кровотечением. Это была мама…
Я замолчала. Ком в горле и в желудке рос устрашающе быстро. Наконец, я не выдержала. Разрыдалась. Пани Рената подала мне платочек и погладила по руке.
– Только один стаканчик! – всхлипывала я. – Господи, только один стаканчик!.. Кто мог предвидеть, что такое случится! Какого черта мы пили? Какого черта я начала ту операцию? Любая другая пациентка полежала бы в отделении пару часов, и ее оперировала бы уже новая смена. Но нет, я сама должна была это сделать! Это же моя мама! Холера! Я должна была оперировать! Кто, если не я?! Какого черта я за это взялась? – выкрикивала я сквозь слезы.
Еще несколько минут я невнятно твердила какие-то оправдания. Когда немного пришла в себя, а ком в горле уменьшился до приемлемых размеров, Рената спросила:
– Вы сестре это рассказали?
Ком вновь начал расти, мешая мне говорить. Докторша поняла и потому сменила тему. И задала мне следующий вопрос:
– А что с вами потом случилось? Почему вы пить бросили?
– Оля случилась, – ответила я.
По дороге домой Оля молчала, а у меня появилось время подумать, почему я так и не смогла ответить на вопрос Бжозовской.
Вспоминала о том, что случилось через пару лет после нашего переезда в Варшаву. Оля была в том возрасте, когда задают много трудных и беспощадных вопросов.
– Тетя?
– Да, малышка?
– А сколько тебе лет? – спросила она меня однажды.
– Много, моя милая. Пятьдесят восемь! – ответила я, пришивая пуговицу.
– А мне шесть, шесть, шесть… – мурлыкала Оля, играя с куклой на диване. Мне вдруг стало страшно. Я взглянула на малышку из-под очков. Сцена прямо как из «Ребенка Розмари».
– А сколько тебе было лет, когда я родилась?
– Пятьдесят два.
– А это много?
– Много, милая, много.
– Ты была совсем старая, когда я родилась?
– Ну, не такая уж и старая.
– Ты не такая старая, как баба Магда.
– Ох! Спасибо, Олечка. Я тебя люблю.
– А мама была старая, когда я родилась?
– Нет, мама была молодая. Зараза! – выругалась я, когда игла вместо дырки в пуговице впилась в палец.
– А почему она умерла?
– Милая, мама погибла в аварии. Несчастный случай. Она была молодая и здоровая.
– А она была добрая?
– Да, Оля. Твоя мама была очень добрая.
– И красивая?
– Да, она была очень красивая!
– Такая, как я?
Я взглянула на нее из-под очков. У нее было квадратное лицо с грубыми чертами, «грубо тесанными», как говорили у нас в селе: упрямые тонкие губы, которые часто кривились в недовольной гримасе, нос картошкой и редкие волосики мышиного цвета. Малгося была красавицей! Настоящий ангел! Светлые кудрявые волосы, тонкие черты лица, ямочки на щеках и огромные небесно-голубые глаза. У Оли тоже были большие глаза, вот только цветом они напоминали скорее осеннюю лужу, чем небо.
– Да, Оля, такая же, как ты! – ответила я через минуту.
– А ты любила мою маму?
– Очень! – ответила я, размышляя, откуда у этого ребенка берется столько вопросов.
– А она тебя любила?
– Наверное. Она часто приезжала к нам на каникулы и праздники, когда была такая, как ты, и чуть постарше. Она подолгу гостила у моих родителей, твоих прадедушки и прабабушки.
– Расскажи об этом, тетя! Пожалуйста!
– Я же тебе уже сто раз рассказывала.
– Ну, пожалуйста! – Оля так любила мои рассказы.
Я громко вздохнула, а малышка забралась ко мне на колени. Я отложила иголку с ниткой и обняла ее. Любила прижимать к себе мою малышку, хотя она уже была не такой маленькой. Оля росла, а я словно усыхала. Я уже не могла часами держать ее на коленях, как раньше, потому что кровь в венах останавливалась, кожа деревенела и кости пекло.
– А о чем тебе рассказать? О петухе?
– Да! О петухе!
Я в сотый раз повторяла ей историю о том, как папин петух кинулся на Малгосю, потому что та гонялась за курами. Вскочил ей на голову, поклевал, застрял в волосах, и так, с петухом на голове, она прибежала домой. Пришлось его ножницами вырезать. Но сначала папа «обезвредил» напавшего, потому что он царапался и клевался. На следующий день на обед у нас был бульон из петуха.
