— Гофман, — говорит он, — удели мне пару минут.
Я инстинктивно вздрагиваю, но не отвожу взгляда и даже осторожно заглядываю ему прямо в глаза. Кожа вокруг глаз у него сморщилась и потрескалась, но сами глаза, темные и внимательные, по-прежнему притягивают к себе.
— Спасибо за то, что вы сделали тогда, в спортзале, — говорю я, не столько чтобы выразить благодарность, сколько чтобы снять напряжение, накопившееся в груди. — Для Уэйна это было очень важно.
Он отметает мои слова нетерпеливым жестом.
— Я много говорил с твоим отцом сразу после выхода твоей книги, — без всякого предисловия говорит он, искоса буравя меня взглядом; лицо его гладко отполировано дождем. — Мы долго обсуждали Уэйна и думали о том, как сильно тогда просчитались в оценке ситуации. Арта твоя книга задела, но он признавал, что во многом ты оказался прав, и он очень тобой гордился.
Я киваю и провожу рукой по мокрым волосам:
— Спасибо, я вам очень признателен.
— Лично я считал, что книжка твоя — дерьмо собачье, — без всякого перехода продолжает Дуган. — Злобная писанина какого-то ублюдка, который не знает, на кого перевести стрелки.
Я снова киваю, на этот раз пытаясь иронически улыбнуться, но чувствую, что ничего не выходит, мышцы совершенно вышли из строя, и вместо уверенной ухмылки я демонстрирую, насколько напряжены мои нервы.
— Вы не обидитесь, если я не обращусь к вам за рецензией на следующую книжку?
— Козел ты, Гофман.
— Что ж, всегда приятно узнать мнение читателей, — отвечаю я, отчаянно пытаясь разглядеть в море зонтов Карли и призвать ее на помощь.
— Я тоже порядочный козел, — говорит Дуган. Он достает из кармана куртки сигару и чиркает золотой зажигалкой с эмблемой «Кугуаров». Зажигалка необычная, это явно подарок, и я ловлю себя на том, что думаю — сколько же у него накопилось кугуарских сувениров за все эти годы, этих галстуков, футболок, часов, золотых ручек. Он выпускает несколько облачков, и мы смотрим, как дым выплывает из-под прикрытия зонта и тут же растворяется в каплях дождя как привидение.
— Ничего страшного, если ты козел. Главное, подходить к этому ответственно.
— Значит, я — неправильный козел?
— Ты в своем романе вывалил целую кучу дерьма и унизил меня лично.
Дуган смотрит на меня в упор: мол, ну, давай, возражай.
Я пожимаю плечами:
— Что посеешь…
Он изображает нечто промежуточное между улыбкой и оскалом и удовлетворенно кивает — значит, такого ответа примерно и ожидал.
— Я не собираюсь отрицать, что кое в чем ты был прав. Но проблема в том, что ты к этому прикрутил такой лабуды, такого насочинял, что если какая правда там и была, вся под этой лабудой потонула. Написал бы по-простому, прямо — может, люди это и приняли бы. Но ты показал, что чихать на всех хотел, всех смешал с дерьмом — и доверия тебе больше нет.
Дуган делает глубокий вдох, и, к моему огромному изумлению, я замечаю, что у него подрагивает губа.
— Каждый божий день я жалею о том, как обошелся с той ситуацией вокруг Уэйна, — говорит он. — Тогда мне казалось, что я все делаю правильно, но это не оправдание. Один из моих ребят попал в беду, а я его бросил. У меня ушло немало времени, чтобы это понять, но теперь я это знаю точно.
Теперь от этого ни жарко ни холодно, огрызаюсь я мысленно, но вслух этого не говорю. Тут что ни скажешь, все прозвучит неправильно или слишком правильно, и сам же я в любом случае получу за это по морде. Поэтому я просто смотрю на него, пытаясь разгадать по его лицу истинный смысл нашего разговора.
— Когда он снова появился в городе, совершенно больной, я не мог отделаться от мысли, что я отчасти виноват в том, что произошло: поступи я в той ситуации как-то иначе… — Голос Дугана срывается, и становится видно — хотя в это невозможно поверить, — что он едва сдерживает слезы. — Уэйн, наверное, долго меня ненавидел. Но должно быть, когда медленно умираешь, есть время все обдумать, и он понял, что не хочет покидать этот мир озлобленным. Потому и простил меня. Я тренирую баскетболистов уже пятьдесят лет. Если столько лет чему-то учишь, так привыкаешь к этому, что сам уже ничему учиться не можешь. Разучиваешься. Но смерть Уэйна кое-чему меня все же научила: держать зло на кого-то — значит зря гробить свое время, черт подери. Гробить свою жизнь.
Теперь сомнений нет: на глазах у него слезы. После всех прошедших лет у нас с Дуганом наступил такой киношный момент истины. Потом, задним числом, я наверняка придумаю столько всего, что я мог бы сказать ему в ответ, чтобы растопить всю ту злобу и чувство вины, которые я так тщательно пестовал все эти годы. Но в этот исторический момент в моем организме способна действовать только одна часть, а именно — та единственная мышца, которая отвечает за кивок головой.
— Короче, — говорит Дуган, прочищая горло и глядя поверх моего плеча, — я скажу тебе то же, что сказал твоему отцу. Ошибки делаем мы. А не ошибки делают нас. Если бы все было наоборот, то все вокруг были бы по уши в дерьме, и такие козлы, как мы с тобой, — в первую очередь.
Я улыбаюсь этой последней фразе, и наконец в голову приходит ответная реплика, хотя я не вполне уверен в том, что ее примирительный настрой отражает мои истинные чувства:
— У иного козла есть чему поучиться.
На это Дуган улыбается, чего я вообще никогда в жизни не видел.
— Похоже, что так.
Я смотрю ему вслед: удаляясь, он продолжает жевать свою сигару. Со спины годы гораздо заметнее — он сильно горбится, плечи совсем ссутулились под баскетбольной курткой. Потом я еще буду ломать голову над тем, что, собственно, произошло, снова и снова прокручивая в памяти этот разговор. Что мы вообще обсуждали: мое прощение или его? Но пока я просто испытываю смутное удовлетворение от того, что какое-то примирение достигнуто и затяжному противостоянию положен конец. Как он мне раньше не нравился, так не нравится и сейчас, но я стал меньше его ненавидеть, а это уже что-то.
Через несколько минут Карли обнаруживает меня на том же самом месте, я стою неподвижно и вглядываюсь в струи дождя.
— Ты же насквозь промок, — говорит она, увлекая меня под свой зонт и вытирая мне лицо ладонью. С внутренней стороны ее зонт украшает потолочная роспись Сикстинской капеллы.
— Мне всегда было интересно, кто покупает такие вещи, — говорю я.
— Что это было?
У нее черные от потекшей туши глаза, она похожа на маленькую девочку, баловавшуюся с маминой косметикой. Я целую ее в щеку и прижимаюсь лбом к ее лбу.
— Ничего, — говорю я. — Сам не знаю.
Внезапно я чувствую себя бесконечно уставшим, мне не хочется ничего — только забраться с ней вместе в кровать и как следует отоспаться, чтобы пронизавшая нас до костей морозная сырость ушла без остатка. Карли обнимает меня, и мы так хорошо, надежно подходим друг другу, что в какой-то момент перестаем плакать — хотя невозможно точно определить, когда именно это происходит, потому что дождь льет и льет и не хочет останавливаться.
Мы с Уэйном периодически опускали баскетбольное кольцо перед моим домом метров до двух с половиной, чтобы поупражняться во всяческих «томагавках», «парашютах» и «обратных данках». Поэтому со временем болты, прикреплявшие кольцо к щиту, ослабли, и всякий раз, когда мяч касался любой части корзины, раздавалось характерное дребезжание. Я не слышал этого звука много лет, но сейчас, сидя в кабинете над своим романом, я безошибочно узнаю его. Я открываю входную дверь и вижу Брэда. Так и не сняв костюмных брюк и туфель, в которых он с утра был на похоронах Уэйна, Брэд бросает мяч в кольцо.
— Привет, — говорит он, когда я появляюсь на крыльце. — Покидаем немного?
Я выхожу на дорожку перед домом и ловлю его пас:
— Давай.
Дорожка еще не просохла от дождя, и к мячу пристали крупинки гравия. Я делаю шаг вперед и забиваю от щита; расстояние маленькое, несерьезное, но Брэд все равно возвращает мяч мне. Несколько минут мы кидаем мяч в полной тишине; вечереет, слышно только стрекотанье сверчков и тяжелые удары кожаной обшивки о мокрую дорожку.
— Ничего себе вышли похороны, а? — произносит наконец Брэд. Фраза брошена будто бы просто так, но в движениях его смутно сквозит приглашение к разговору.
— Это точно, — отвечаю я, снова бросаю мяч, тот отскакивает от дужки и падает в руки Брэду. Он забрасывает из-под кольца, подбирает мяч и ведет его назад, чтобы забросить издали. Он по-прежнему уверенно владеет мячом, и если бросает, можно не сомневаться — попадет в корзину.
— Я тебе в тот вечер наговорил всякого, — начинает он, пока я подбираю мяч.
— Совершенно справедливо наговорил.
— Мне неприятно, что мы расстались на такой ноте.
— Не переживай. Кто еще мне даст под зад коленом в этой жизни, если я слишком зарываюсь? В общем-то было за что.
