Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 10, 2003

Эти древние образы нашли отражение и в поэзии Павла Белицкого:

………………………………..

Следующий эссеистический раздел — «Человек между временем и культурой» — объединяет размышления о творческой и нравственной позиции Дельвига, Флобера, Вагинова, Маяковского и Блока.

Если эссе о Дельвиге, «таланте прекрасном и ленивом», разменивающем свой гений «на серебряные четвертаки», как и декларируется в названии, — настоящая апология «малозначительного», потерявшегося «на строевом смотре российской словесности», но несомненно одаренного поэта, то следующая за ним статья «Господин Флобер» представляет собой не что иное, как форменную филиппику.

На примере романа Флобера «Госпожа Бовари» рассматривается проблема так называемого «текста ради текста», превращения средства в цель, или, если угодно, подмены этой самой цели. «Люди, жизни — только орудия, без которых, увы, не обойтись, придаток к „стилю“, и — ах, если бы можно было написать роман, где не было бы ни сюжета, ни действующих лиц, произведение, которое целиком и полностью держалось бы на стиле, и только на стиле!..»

Главная мысль о «Госпоже Бовари» озвучена устами братьев Гонкур: «Разрезая страницы этой книги, мы вдруг начинаем понимать, чего именно всегда так не хватает нам у Флобера: в его романе недостает сердца…»

«Господин Флобер» предстает нам в образе стилиста-«булавочника», которому в своем романе «было важно одно — передать серый цвет, цвет плесени, в котором прозябают мокрицы», сама же история, которую «нужно было сюда всунуть», так мало занимала писателя, что еще за несколько дней до начала работы над романом госпожа Бовари была задумана как «набожная старая дева, никогда не знавшая любовных ласк».

В эссе о Маяковском «Я хочу быть понят моей страной» сформулирована суть и задача футуризма: «Если символизм стремился построить поэтическую мистерию и храм», то футуризм в лице Маяковского «стремился распространить их границы до пределов поэтического государства, мыслимого к тому же в масштабах всего „земшара“»

«Человек между временем и культурой» — размышления о творчестве Константина Вагинова. («Поэтика Вагинова — это мистерия распада и хаоса, в котором сталкиваются, перемешиваются и аукаются, блуждая, реалии, казалось бы, самые несопоставимые».) Цикл завершает «Разговор о Блоке», передвинувшем «ударение со „слов поэта“ на „суть дела его“».

В следующем цикле эссе, «Слишком человеческое», автор даже выводит определение поэтического искусства: это «высшая форма синтаксиса языка, высшая не только потому, что здесь мыслимы смысловые соединения „прыжками с джонки на джонку“, поперек формальной логики, а логика не фатальна, но и потому, что она — коммуникация, осуществляемая на уровне сочувствия. Поэзия — это синтаксис сочувствия, позволяющий человеческим языком говорить и мыслить о том, что, казалось бы (например, символистам — казалось), словами не скажешь».

Далее Белицкий рассуждает о «деле поэзии и поэзии деланной», «поэзии навыка» и «вялотекущей поэзии»; о корпоративности в творчестве («мануфактур-поэзия»), о современных литературных направлениях, в частности, о постмодернизме: «Это модернизм уже без „метафизического сквознячка“, без метафизики вообще, а потому и без очарования и без веры во что бы то ни было, в том числе и в самого себя».

Автор довольно едко отзывается о состоянии современного стихотворчества, по сути, постулируя упадок современной поэзии: «Бессмысленная описательность ради описательности, красивость ради самой себя и ничего больше», «„культурная“ версификационная патока».

В нынешней литературе «ничего не болит», «в ней нет ни сюжета, ни диалога, ни действия, в ней все окончательно утряслось, разрешилось и ничего не происходит… Так себе, „контора пишет“. Она же, как следствие, и читает».

«Державинское отношение к поэзии как к делу государственного строительства» утрачено — она превратилась в сугубо частное дело, стала не более чем «интеллектуальной игрой».

Словом, полный декаданс и развал. Может быть, марш-бросок упомянутых в «Слишком человеческом» поэтов литературного объединения «Алконост» (в котором, кстати, состоит и Павел Белицкий) исправит положение вещей в сегодняшней «вялотекущей поэзии»?

Белицкий находит в своей книге место и проблемам толстых журналов. Раньше периодические издания существовали как органы литературных группировок, между которыми возникал накал страстей, теперь же в журналах сплошная рутина, создается образ «некой „литературы вообще“, лишенной внутренней драматургии, движения, конфликта».

Но главный вопрос на повестке дня — а кому нужна эта самая литература? И нужна ли она сейчас кому-нибудь? И Павел Белицкий назвал этого человека, дав точное определение его (существующему ли?) антиподу, — «непишущий читатель». Стало быть, она нужна тем, кто пишет. Развивая эту мысль, хочется продолжить: похоже, читателя в чистом виде больше не существует. Просто в профессии занято достаточно людей, чтобы создать видимость интереса и впечатление, что есть потребитель.

Эссе Белицкого написаны вдумчиво, изысканно, профессионально (то есть в определенном смысле неуязвимо), с интеллектуальным блеском и обилием ссылок. Общий тон подкупает — тон ученой беседы, философско-филологической дружбы с читателем. И несмотря на то что порой в нем сквозит некоторая дидактичность и явно назидательные нотки, — это текст, который хочется читать с карандашом в руке.

Вернемся к собственно поэтическим разделам. Их четыре: «Crouos Prwtos», «Ямбы», «Из разговоров о Москве» и «Из „Безыскусных разговоров“». Тематика стихотворений простирается от античной мифологии («Два послания к музе», «Дева, летящая с трубой и лавром в руках», «Архаики чудовищная кость», «Пробуждение Одиссея») до современных реалий («Вот я снова — в посвисте железном…», «До кольца и — на „Парк культуры“»). Заметно много стихотворений посвящено «филологическим» темам — творчества, поэзии, словесности, литературы:

Или:

Если Белицкий-эссеист, как уже говорилось, не чужд дидактики, то отличительная черта его стихотворений — отсутствие итоговой морали. Это стихи «без конца», обрывающиеся на логическом многоточии. В них нет выведенного резюме, итога — того, что принято называть «чувством финала».

Именно такое стихотворение с открытым концом — «Постскриптум» — завершает собой «Разговоры» и ставит в конце книги-беседы это самое многоточие вместо привычной точки.

По иронии судьбы с этими строками перекликается одно из стихотворений уже упомянутого здесь поэта и критика барона Врангеля:

Что ж, как шутят филологи, жертвы неизбежны: книга найдет своего читателя.

Десять украинских авторов (с добавлением Милана Кундеры) размышляют, куда идет Украина и пришла ли она к чему-нибудь по истечении первого десятилетия независимости, — так получился сборник «Апология Украины». Составитель Инна Булкина пишет, что первоначально задумывался диалог российских и украинских авторов, но из этого ничего не вышло: те и другие «не просто пишут про Украину по-разному, они в принципе пишут о разных вещах».