— Да, обещаю, — ответила она.
— Вот и хорошо. Утром я пригоню сюда твою машину. Ключи оставлю в почтовом ящике. — Билал затушил сигарету, взял свои ключи и, не сказав больше ни слова, удалился. На протяжении долгого времени она сидела не шелохнувшись. Потом подошла к холодильнику, достала бутылку вина и налила себе еще один бокал.
Она была шлюхой. Превратилась в шлюху после того, как их бросил отец и они потеряли дом. Ей было шестнадцать. Девочки в школе перестали с ней разговаривать. Не все сразу, и даже не демонстративно. Они просто не стали приглашать ее к себе, и никто из ее школьных друзей не пришел посмотреть ее новую квартиру. Сказали, что это очень далеко, все равно что за тысячу миль от их побережья. Вот тогда-то она и узнала, что такое деньги, поняла, что деньги — это все.
Она им отомстила. Спала с их парнями, с их братьями. Спала с их отцами. Она продолжала блудить и в новой школе, в государственной школе, где было полно парней, готовых с ней поразвлечься. Она трахалась и трахалась; однажды вечером отдалась сразу семерым. Тогда она сильно порвалась, истекала кровью. Все в новой школе знали, что она собой представляет. Новенькая была шлюхой.
Одна лишь Айша ее защищала. Как же она жалела, что Айша не вышла замуж за Эдди. Но, разумеется, Айша была слишком хороша для Эдди. Айша ее защищала, познакомила ее с Анук. Она с благоговением взирала на старших подруг, рисовавших ей жизнь за пределами Перта и пустыни, вдали от ее океана, советовавших ей бежать из болота, в котором она жила. В их присутствии она никогда не распускалась. Она прятала от них свое истинное «я». Потом они обе уехали, отправились на восток, в Мельбурн, и она осталась одна. Познакомилась с Цюи. Ему было всего тридцать пять, но для нее он был почти старик. Он был ей отцом, возлюбленным, ее любовником-бизнесменом из Гонконга. Цюи заботился о ней, стал первым человеком, который покупал ей вещи. Она перестала спать с другими парнями. Она стала шлюхой Цюи. Потом он уехал. Без предупреждения. У нее не было ни его телефона, ни адреса, она даже не знала его фамилии. Он просто исчез. Она ему надоела. Цюи знал, какая она — видел ее насквозь. Люди, которых она любила, понятия не имели, какая она, кем была. Айша не знала, Гэри не знал, Анук. И Хьюго никогда не узнает. Она была той, кого разглядел в ней Билал. Он всегда видел ее насквозь. Так же, как и ее мать. Ты потаскуха, Розалинда. Дрянь, отребье. Ты — шлюха.
Нет. Она — мать. Казалось, нужна целая вечность, чтобы встать со стула. Но она заставила себя встать. Заковыляла по коридору, открыла дверь в спальню и рухнула на постель рядом с Хьюго. Мальчик проснулся в слезах. Она обняла его крепко, так крепко, что буквально слилась с ним. Все хорошо, Хьюго, плохого дяди больше нет, плохой дядя больше нас не обидит. Повторяя это снова и снова, она заснула вместе с сыном.
На следующее утро она обнаружила мужа мертвецки пьяным на полу в гостиной. Ее чуть не стошнило от его вони: он обделался в штаны. Она подняла его, дотащила до ванной. Там сняла с него грязную одежду, выкупала его и уложила в постель. Потом накормила Хьюго, позвонила начальнику Гэри, сказала ему, что ее муж болен и не сможет выйти на работу. После повела Хьюго в парк, покачала его на качелях. Когда они вернулись, ее автомобиль стоял у дома, ключи от него лежали в почтовом ящике. После обеда она позвонила на мобильный Айше, и, когда подруга стала ее утешать, она расплакалась. Ему это сошло с рук, Айша, он вышел сухим из воды.
Гэри, раскаивающийся, виноватый, не притрагивался к спиртному до пятницы. В субботу вечером она запекла рыбу и поджарила картошку для Хьюго. Когда они смотрели фильм «Вилли Вонка и шоколадная фабрика», позвонила Айша. Она сообщила, что Шамира с Билалом выиграли аукцион и теперь дом в Томастауне принадлежит им. Они выиграли, дом их.
— Я так рада, — выпалила в трубку Рози и, хотя Айша не могла ее видеть, широко, лучезарно улыбнулась. — Я так рада за них, — повторяла она. — Так рада.
Это ужасно, просто ужасно, думал он, глядя на черно-белую фотографию. Такой молодой — и умер. Парню было всего тридцать два года. Он поправил на лице очки, прищурился, посмотрел на короткий некролог рядом с фотографией. Стефанос Хаклис, тридцати двух лет, любимый сын Пантелиса и Евангелики Хаклис. Наш ненаглядный любимый сынок. Отпевание будет проходить в церкви Богоматери в Болвине[102]. Ни жены, ни детей. Ни слова о том, чем была вызвана его смерть. Манолис вновь впился взглядом в фотографию. Молодой парень лениво улыбается в объектив; аккуратная короткая стрижка, как у солдата. Должно быть, снимок сделан на свадьбе или на крестинах. Видно, что парень чувствует себя неловко в пиджаке, тесной сорочке и галстуке. Такой симпатичный мальчик, и умер, не успев стать отцом. Ужасно, когда умирают молодые.
Манолис посмотрел поверх очков, воздевая глаза к небесам, где, как говорили, находится рай. Господи, если Ты не выдумка, значит, Ты — глупец. Нет ни логики, ни справедливости в мире, что Ты сотворил. Как же можно считать Тебя Вседержителем? Он тотчас же молча извинился перед Девой Марией за свое богохульство, хотя стыдно ему не было: он ничуть не сожалел о том, что его посещают столь нечестивые мысли. В свои шестьдесят девять лет Манолис был все еще благословенно крепким, разве что от случая к случаю ревматизм давал о себе знать, но от Бога и церкви сейчас он находился дальше, чем в любой другой период своей жизни. В молодости, опасаясь гнева Божьего, он не осмеливался ставить под сомнение Его замыслы. Теперь ему было все равно. Плевать. Нет ни рая, ни ада, а Бог, если Он и существует, это нечто непонятное, непостижимая тайна. А вот смерть тридцатидвухлетнего парня, скончавшегося — может, от рака или в результате автомобильной аварии либо покончившего с собой, — в неприлично молодом возрасте, — это факт, голая, жестокая правда. Манолис поежился — будто почувствовал дыхание смерти — и, свернув газету, продолжал читать некрологи. Лицо молодого парня стояло перед глазами. Он хотел его забыть.
Анна Паксимидис, семидесяти восьми лет. Ну, это еще ничего. Анастасиос Христофорус, шестидесяти трех лет. Не очень старый, но на фотографии вид у него тучный и нездоровый. Слишком хорошо ты жил, Анастасиос, пожурил лицо на снимке Манолис. Димитриос Кафенцис, семидесяти двух лет. Отлично, отлично, подходящий возраст: и жизнь повидал, и в немощного старика не успел превратиться. Чего он сам особенно боялся.
— Маноли! — неожиданно раздался пронзительный крик жены, наверно вспугнувший души умерших, плененные на газетной странице. — Кофе хочешь?
— Да, — буркнул он.
— Что? — крикнула она опять.
— Да, — на этот раз громко отозвался он, вновь утыкаясь взглядом в газету.
Тимиос Караманцис. Фотографии нет. Указан только возраст почившего. Семьдесят один год. Похороны состоятся в Донкастере[103]. Его кончину оплакивали жена — Параскеви, дети — Стелла и Джон — и внуки — Афина, Сэмюэль и Тимоти. Манолис отложил газету и быстро произвел в уме некоторые расчеты. Возраст приемлемый: Тимиос был лишь на пару лет старше его самого. Что касается Донкастера, мало ли где приходится заканчивать свою жизнь. Но, конечно, это тот самый Тимиос. Та же фамилия, жену зовут Параскеви. Да, это он. Когда они виделись в последний раз? Маноли обругал себя за тугодумство. Соображай быстрей, подстегнул он себя. Неужели на крестинах Елизаветы? Бог мой, надо же, более сорока лет назад.
Жена вынесла кофе и опустилась на старый кухонный стул, который выставили на веранду еще тогда, когда дети жили дома. Несколько поколений кошек в хлам изодрали его обтянутые винилом спинку и сиденье, проржавевшие ножки приобрели почти что цвет золота, но у них с Коулой не хватало духу его выбросить. Этот стул служил им с тех пор, как они приобрели свой первый дом на севере Мельбурна. Коула взяла первую полосу «Неос космос»[104] и принялась читать, осторожно дуя на кофе. Горячим этот напиток она никогда не пила.
— Что пишут, муж?
Он крякнул:
— Да я просто некрологи читаю.
— Почитай вслух.
Манолис начал читать, медленно, одним глазом наблюдая за женой.
Она печально зацокала языком, услышав про смерть тридцатидвухлетнего парня. В отличие от мужа она не стала проклинать Бога, а лишь горько посетовала на несправедливость судьбы. Он прочитал о кончине Тимиоса, и поначалу она никак не отреагировала. Он перешел к следующему некрологу, и вдруг услышал, как она охнула. Он остановился, глядя на жену поверх очков.
— Manoli mou[105], думаешь, это Тимио из Эпира[106]?
— Возможно.
— Бедняга.
Они умолкли, сидели в тишине, каждый вспоминал свое. Манолис и Тимиос вместе работали на заводе по производству «фордов», угробили молодость на этой работе. Тимиос был прилежным работником и, что более важно, хорошим другом. Самые лучшие вечеринки всегда проводились в доме Тимиоса, он был щедрый и радушный хозяин. Его жена, очаровательная брюнетка со славянской внешностью, тоже была полна жизни и любила принимать гостей. В их доме всегда звучала музыка. Тимиос играл на гитаре, и Коула, по его настоянию, часто пела вместе с ним. У Манолиса никогда особо не было времени на ту крестьянскую ерунду, которая нравилась Тимиосу и Коуле — на заунывный бред об орлах, пастухах и забытых богом каменных глыбах, однако у его жены в молодости был чудесный голос. Именно в доме Тимиоса он с ней познакомился. Поначалу он не обратил на нее внимания — она была довольно мила, разве что мала ростом, впрочем, как и многие юные селянки из Греции, в те дни толпами прибывавшие в Австралию на кораблях. Он почти не замечал ее, пока не услышал, как она поет. Она улыбалась, как само счастье, когда пела. Голос у нее был чистый, бодрящий, будто прозрачный горный поток, будто первые теплые лучи летнего солнца.
