— Здорово, — сказал он.
Только тогда феллага вышел из-за сосны, причем постарался встать так, чтобы крестьянин оказался между ним и автоматом Жоржа.
— Далеко ли твой дом? — спросил он.
— Да нет, рядом.
— Иди вперед… или нет, иди за мной и показывай мне дорогу. Я у тебя день погощу, а наступит ночь, уйду. Шакалов у вас тут не слыхать?
— Они за двадцать пять километров отсюда.
Крестьянин прекрасно понял: «шакалы» — это вражеские войска.
Али прошел вперед. Крестьянин собрался было идти вслед за ним и тут заметил Жоржа.
— А этот? — спросил он.
Али сердито посмотрел на Жоржа. А тот, с автоматом на ремне, улыбаясь, словно шел по ягоды, направился к ним. Али сказал:
— Приятель мой. Мы вместе на задании! Пошли, — позвал он Жоржа.
Жорж, все еще улыбаясь, сказал:
— Хоть выспимся наконец.
— А хорошо говорит по-французски твой товарищ, — сказал крестьянин.
— Да, — сказал Али, — это один из наших братьев. Он почти всю жизнь прожил во Франции.
Дом у крестьянина был маленький. Он отвел их в хлев. Там было темно и прохладно.
— И долго вы пробыли вместе? — спросил Жорж.
— С кем?
— С твоим приятелем.
Али не ответил.
— А как звали-то его?
— Я забыл.
— А тебя как зовут?
— Али.
— Он был женат?
— Не знаю.
— А она красивая?
— Ну, я буду спать… надо сил набраться. Доброй ночи!
— Какая уж там ночь, пять часов утра, — сказал Жорж. — Скорее уж добрый день!
Али лежал с открытыми глазами и думал об Омаре. Пять месяцев пробыли они вместе. Нет, Омар не мог продержаться долго. Это было ясно с самого начала. Он был не из тех, кто цепляется за жизнь.
Али вспомнил тот день, когда Омар пришел к ним. У него было охотничье ружье. «Это ружье моего отца. Мать похоронила его». В этот же вечер дозорный сообщил о появлении двух женщин, направлявшихся, по всей видимости, к их укрытию. Впереди, опираясь на палку, ковыляла древняя старуха, за ней шла молодая женщина с корзиной на спине. Молодую они разглядели не сразу, лишь когда женщины совсем близко подошли. С тех пор Али не в силах был забыть ее лицо. То были Тити и Тасадит, мать и жена Омара, они принесли ему лепешку и горячий кускус. Тасадит называла Омара «амрар», что значит «старик». Ей было восемнадцать лет, а ему двадцать. Акли ужасно сердился каждый раз, когда Тасадит называла Омара стариком:
— Старик? Да им обоим вместе меньше лет, чем мне.
Сорокалетний Акли был ветераном отряда.
На другой же день Омар участвовал в своем первом бою. Он храбро дрался и, когда вернулся, был весь в крови. Он не мог ничего есть, и в течение нескольких дней другие ели горячий кускус, который приносили Тити и Тасадит, и не оставляли ему ни крошки.
Тасадит навещала его часто. Даже если их отряд перебирался в другой сектор, через два-три дня они снова видели, как она появляется из-за деревьев и идет к ним мелкими шажками и вслед ковыляет Тити. Чтобы проскользнуть, не привлекая внимания, Тасадит наряжалась в ветхие лохмотья, но и в них она была очень хороша. Ну а потом, когда началась операция «Бинокль», все пошло по-другому. Отряд Али вынужден был менять свое расположение каждую ночь…
Али никак не удавалось заснуть. Жорж спал. Он лежал рядом с ним, положив автомат под себя и намотав ремень на руку — на случай, если у феллага появятся скверные мысли.
С наступлением ночи они двинулись в путь.
— Куда мы идем? — спросил Жорж.
— Не знаю. Этот район мне незнаком.
— Почему же ты не расспросил крестьянина?
— А если это стукач?
Они кружили по лесу всю ночь. При слабом свете занимавшегося дня они пытались разглядеть, нет ли тут где-нибудь крестьянского шалаша. В лесу не было ни души. Они расположились в углублении скалы, похожем на пещеру. Пока один из них спал, другой стоял на страже. Жорж с заряженным автоматом, а Али просто так, ни с чем. «О моем автомате и думать забудь. Если что увидишь или услышишь, буди меня». Но ничего такого не произошло. Они давно съели сухари, которые захватил с собой Жорж. Перекусив у крестьянина, Али испытывал голод еще острее.
С наступлением ночи они снова двинулись в путь, стараясь ни с кем не встречаться. Время от времени со стороны шоссе до них доносился шум военных машин, шедших колонной на малой скорости. В рюкзаке у Жоржа оставалась всего одна банка мясной тушенки, одна-единственная. Когда и ее не станет, придется им искать какую-нибудь часть АНО[64] или идти к крестьянам. А не то умрут с голоду.
Задолго до рассвета они остановились поспать на берегу реки, в роще серебристых тополей, что любовались своим отражением в воде. У Жоржа ноги были в крови, да к тому же и десны кровоточили. «А если это цинга? И врача нет… чтоб дал освобождение!»
— Далеко еще?
— Что далеко?
— Ну, куда мы идем.
— Не знаю, этих мест я не знаю.
Даже сквозь черную щетину, пробившуюся на щеках Али, проступали кости. Ему бы отдохнуть как следует.
Жорж достал из мешка последнюю банку мясной тушенки и два припрятанных окурка. Открыл банку консервным ножом и протянул ее Али.
— Бери половину.
— Это свинина, — сказал Али, — я ее не ем.
— Свинина? А хоть бы и так?.. Читать-то ты умеешь? Смотри, написано «beef». Это значит говядина.
Но тот упрямо молчал, как тогда, за сосной. Вот уж дурацкая башка.
— Это свинина. Моя вера запрещает есть свинину.
— Послушай, старина, это правда не свинина. Ты посмотри, какого она цвета, да и вкус у нее не свиной, вкус, говорю! Уж я-то знаю, какая бывает свинина… Моя вера не запрещает ее есть, тысяча чертей! Говорю тебе: эта штука и не пахнет свининой.
Он даже откусил кусочек, вылезавший из банки, желая убедить Али, но, подняв голову, увидел его голодные глаза.
Жорж перестал жевать. Он выплюнул в траву то, что откусил, и, зажав банку в руке, словно булыжник, попытался убедить Али еще раз:
— Ешь.
— Это грех.
Тогда Жорж размахнулся изо всех сил, как будто собирался метать диск на стадионе, и далеко забросил банку. Плюхнувшись в воду, она поболталась мгновение на месте, потом, подпрыгивая, поплыла вниз по течению и скоро исчезла в водовороте. Оба, застыв, смотрели ей вслед.
— Вот и все, это последняя. Теперь нам остается сдохнуть с голоду.
— Ты-то ведь мог это есть.
— Нет, — сказал Жорж, — не мог, моя вера это запрещает. Моя вера запрещает мне есть рядом с товарищем, который подыхает с голоду.
Али долго молчал. Потом губы его тронула улыбка.
— Знаешь, — сказал он, — мы будем на КП до рассвета, это совсем рядом.
Через несколько дней после того, как Башир прибыл в Лараш, его вызвал командир лагеря, капитан Муса.
Высказав ряд очень не понравившихся Баширу общих соображений о том, что такое революция (в горах никто и никогда не говорил о войне в таком стиле), капитан добавил:
— Теперь к делу. Тебя направили сюда и лечиться, и налаживать санитарную службу лагеря. Мы ждем югославские медикаменты, которые пока где-то в пути. Да и ты еще не совсем в порядке. Думаю, что в такой ситуации тебе лучше немного отдохнуть.
— Я могу приступить к работе немедленно, — сказал Башир.
— Служба в лагере тяжелая. И ты знаешь, что я ничего не смогу с этим поделать. Надо выиграть войну. — Капитан говорил медленно, взвешивая каждое слово. — В общем, выбирай: либо ты устроишься в Марокко в одной из алжирских семей, либо, если у тебя есть деньги, живи где хочешь.
Башир предпочитал быть предоставленным самому себе.
— В таком случае, как только устроишься где-нибудь, пришли нам свой адрес. Ты знаешь Марокко?
— Нет, совсем не знаю, — сказал Башир.
— Советую тебе пожить где-нибудь в горах Среднего Атласа, там тишина и покой: ни тебе ночных переходов, ни засад, ни наблюдательных постов на каждой вершине. Словом, у тебя будут летние каникулы, совсем как в коллеже.
Башир собрался уходить.
— Постой… Я все думаю, можно ли тебе дать одну работенку прямо сейчас?
— Конечно.
— Это ненадолго. А потом можешь уезжать. К тому же… Я уверен, что тебе это будет интересно.
— Неизлечимая болезнь?
— Во всяком случае, редкостная… Есть тут один новобранец — такого я еще не встречал… Это парень из Лиона, приехал работать с нами… Я попытался заинтересовать его… Но, видишь ли, это интеллигент, а у меня с литературой…
— Я не очень понимаю, что от меня требуется, — сказал Башир. И подумал: «Если от меня потребуют заставить этого парня исповедоваться, если я должен вытягивать из него какие-нибудь сведения, я тут же попрошусь добровольцем обратно в Алжир. Стать шпиком… даже во имя революции… нет, это не для меня!»
— С тех пор как он здесь, — сказал капитан, — он все время толкует нам о том, что такое революция, и не какая-нибудь, а наша. Раза три-четыре он уже пытался объяснить мне, почему я восстал против колониализма. И все время повторяет: «Конечно, это не мое собачье дело, это ведь не моя революция, а ваша». Но тут же все начинает сначала… И что алжирская революция собой представляет, и что нам надо делать, и какие нам грозят опасности, и каких негодяев следует опасаться, и почему их надо расстрелять. Давно уже я ищу кого-нибудь, кто бы ему в свою очередь мог рассказать об алжирской революции… как мы ее понимаем. Сам-то я пытался, но мне это, признаться, не по силам. Позвать его?
