Вернулся Колян через три года.
И это был уже совсем другой человек. Вётлы он больше не поджигал. Жрал самогон, шатался по деревне, похваляясь перед девками срамными наколками и золотым зубом, что справил себе в Городе. А потом…
Потом сел Колька за групповое же изнасилование семиклассницы.
Э-э, да что говорить! Выветривался из Коня дух крепости, мужицкий дух! Да разве видано было такое в Коне — в Коне! — о котором с завистью и почтением говорили во всем районе — чтобы тащился средь белого дня, шатаясь и падая, пьяный тракторист и ругался с путающимися под ногами курами! Разве могло быть, чтобы парни при стариках матюкались! А дурдом этот, будь он неладен, как в насмешку открытый в Красавке! Уж не раз слышал Соколов, что полушутя-полувсерьез завидуют коньковские красавкинским. Дуракам, дуракам завидуют! Что живут те побогаче и едят посытнее.
Да веровал бы Соколов в Бога, поднял бы к небу глаза и закричал:
— Благодарю Тебя, Господи, за щедрость Твою! Благодарю за место это на земле, краше которого в мире нет!
Красный Конь! Чудо какое…
По вечерам туманы — ножом режь и вместо киселя ешь. Посадки березовые, рукотворные, на пятнадцать, на двадцать километров, кругами вдоль полей, чтоб овраги на них не посягали, чтоб снег всю зиму до весны пуховым покрывалом лежал. А грибов в этих посадках! И белые, и подберезовики, и сыроежки веселые, разноцветные, крепкие, хрусткие, как яблоки. А уж самих яблок в школьном саду рождалось иной год столько, что машинами возили — в Малютов, на станцию. Там проводницы скупали и — в Город, в Москву. И землянику ведрами, и костянику. Нате, городские, столичные! Берите от щедрот наших, не жалко!
А картошечка какая урождалась на черных, жирных коньковских огородах! А свекла, морква, капуста!
А девки? Ох-ох-о! Уж и мужики пить много стали, и бабы распустились, аборт за абортом делая. Но если родилась девочка, не сомневайся: красавицей вырастет такой… такой… ах ты, бес тебя в ребро! Видно, и тут коньковская земля способствовала. Все, что рождалось на ней и к родам готовилось, было ярче, и сочнее, и крупнее, чем в Красавке, не говоря уж о Крестах. Словно бросил Господь горсть земли самой лучшей, самой жирной, самой черноземной на Краснодар, на Украину. А рука Его возьми и дрогни. И попала часть той лучшей землицы на Красный Конь. Надо бы подобрать, да лень. Махнул Бог рукой:
— Пускай остается!
Соколов вздохнул.
Зачем он пришел сюда не в срок, не на Покров, как обычно? Последнее время неможилось ему. Сердце тянуло, покалывало, голова болела, и в сон клонило все чаще. Только дело не в этом. Сколько же лет прошло? Но и сейчас помнит Соколов тот нежданный приезд Недошивина.
Мальчик жил у них два года. Прасковья души в нем не чаяла и расцвела вся, помолодела. Как молодая мать стала. Не оттого ли и любовь меж ними с такой новой силой вспыхнула, какой они прежде не знали никогда. Не любовь, а — страсть! Правда, Ваня был упрямый, застенчивый, ни с кем из мальчишек во дворе не сошелся, всех держал на расстоянии и чуть что — драться! Но самое неприятное — случались с ним нервные обмороки, когда закатывались глаза и падал без чувств с мертвым лицом. Обращались к врачам. Те плечами пожимали да бром прописывали.
— Мальчика надо спрятать, — с порога заявил Недошивин. — Рябов что-то подозревает. Ивану грозит опасность.
И повернул разговор так, что, дескать, он сейчас забирает ребенка с собой и прячет его в надежном месте.
— Где? — уточнил Соколов.
— За границей. В Америке. Его доставит туда надежный человек.
— Не суетись, — сказал Соколов. Выставил Прасковью на кухню и усадил Недошивина на диван. — Прежде чем мальчика забрать, расскажи-ка ты мне, мил человек, как ты мать его сначала изнасиловал, а потом убил.
Глаза Недошивина сделались холодными.
— Браво, капитан! — сказал он.
— Не актерствуй, — брезгливо буркнул Соколов. — Гнеушев из тебя, прямо скажем, хреновый получается.
— Я тебя, Платон, кончить тогда хотел, — продолжал капитан, глядя Недошивину прямо в глаза. — Думал, заберу мальчика, отвезу его Прасковье — и назад в Москву. Вызову тебя на то же место, где мы с тобой встречались, и — пулю в лоб, с наслаждением!
— Передумали?
— Прасковью пожалел. Больно много, подумал я, в этой истории женщин страдает.
— Напрасно, — сказал Недошивин. — Сделайте это теперь, пока не поздно. Так и мне лучше.
И он протянул Соколову свой «макаров».
— Пошел ты! — брезгливо сказал капитан. — Не в театре. Говори, как у тебя с Лизой было?
— Тот Новый год, — начал Недошивин, — я собирался встречать с Барским и Оборотовым в вашем пансионате. Палисадов обещал райские условия, сервис на высшем уровне и девочек. Последнее меня лично не интересовало. Но очень интересовало Барского и Оборотова.
— А ты, значит, святой?
— Я, Максим Максимович, вроде священника по этой части. Цель, к которой готовит меня генерал Рябов, исключает сексуальные связи со случайными женщинами. Даже мимолетные, не говоря о долгосрочных. Впрочем, я могу жениться — на надежной, проверенной органами женщине. Но этот вариант не устраивает меня. Это не женитьба, а случка служебных собак.
— Бедненький! — насмешливо сказал Соколов.
— Вам смешно? А между прочим, мне это непросто дается. С раннего детства я ужасно влюбчивый. Влюблялся в детском доме во всех девчонок подряд. И потом, в армии, вузе.
— Понял, — усмехнулся Соколов. — Ты сексуальный маньяк. И как тебя в органы допустили — не понимаю.
— Я не маньяк, — возразил Недошивин. — Я советовался с психиатром, и он сказал, что просто есть люди с повышенной влюбчивостью. Причем влюбляются они не страстно, а нежно. С желанием всю жизнь любить и ограждать любимого человека от жизненных трудностей. Это в них материнское, что ли. Кстати, из них получаются отличные мужья и отцы.
— Вроде тебя. Понял!
— Ничего вы не поняли! Вы думаете, это я соблазнил Лизу? Это она меня соблазнила.
— Уже пла́чу.
— Накануне отъезда в Малютов Рябов вдруг спустил мне срочное задание. Я должен был завербовать сотрудника одной крупной фирмы, работавшей на французскую оборонку…
— Завербовал?
— Легко. Но на всякий случай я взял с собой один секретный психотропный препарат. Он мгновенно подавляет волю человека, делает его абсолютно зависимым от собеседника. Достаточно нескольких капель, и человек становится рабом, машиной для исполнения чужих желаний. Но самое главное — на следующий день он не помнит ничего. Но мой клиент сдался быстро без всякого препарата. И тогда…
— Ты поехал в Малютов?
— Перед заданием Рябов сказал, что если я освобожусь до новогодней ночи, он будет рад видеть меня у себя. Он и его дочка Полина. Я когда-то любил ее и делал ей предложение. Она мне отказала, и Рябов об этом очень жалел. Теперь он решил всё переиграть…
— Вот старый греховодник! — с каким-то невольным восхищением поразился Соколов. — Собственную замужнюю дочь в постель к сотруднику подкладывает!
— Я не пошел к Рябовым. Я узнал, что есть ночной поезд в Малютов и помчался на вокзал. Через три часа я уже был в пансионате.
— Быстро! В незнакомом-то месте.
— Максим Максимыч! Меня ведь когда-то готовили и по диверсионной части. Ведомство Рябова — универсальное, в нем работают особые люди. Я отыскал бы ваш пансионат даже в пустыне Гоби.
— Ну-ну.
— Барский, Оборотов и Палисадов были в охотничьем домике в лесу рядом с пансионатом. Я заглянул в окно. Спиной ко мне сидела девушка. Меня поразила ее коса, толстая, каштановая, настоящая русская коса! Все девицы тогда помешались на шиньонах. Но Лиза… Вы поняли, что это была Лиза?
— Нетрудно догадаться.
— И еще меня удивил ее стан. Высокий и стройный. Была в ней какая-то особенная гордая стать.
— Ты вот что, майор, — мрачно оборвал его Соколов. — Ты опускай эти детали.
— Нельзя! — вскричал Недошивин, вскочил с дивана и стал нервно ходить по комнате. — В этой истории важна каждая мелочь. Точно дьявол все подгадал и сложил в идеальном порядке. Потому что фигура девушки являла собой резкий контраст морде Оборотова. Именно — морде! Это нельзя было назвать лицом. Он был не сильно пьян, в отличие от Барского, но вся харя Владлена была пропитана похотью! По-видимому, Лиза что-то говорила, а Оборотов делал вид, что слушает. На самом деле он уже раздевал ее глазами, воображая в немыслимых извращенных позах. О, я знаю вкусы Владлена! Он любит откровенничать со мной по поводу Полины.
— Бедный Рябов!
— Я хотел вернуться на вокзал и встретить Новый год в ожидании утреннего поезда. Но желание согреться, выпить одержало верх. Я постучал и вошел.
Недошивин замолчал.
— Я увидел лицо Лизы, — продолжал он, справившись с внутренним волнением. — Этого я не могу описать. Это было как солнечный удар! Это была не обычная влюбленность, но самая нежная любовь, какая может быть в этой жизни!
