– А в тебе говорит сейчас стандартная русская баба, которой к тому же еще и подростки нравятся.
– Нет, зайка, я не стандартная русская баба, ты это знаешь, – она вздыхает, – именно поэтому ты здесь...
– Не называй меня зайкой, я тебя умоляю! – встаю с кровати, делаю вид, что ищу свои вещи.
– Вообще-то это твое словечко, но того, что ты здесь, это не отменяет.
Я возвращаюсь на кровать, сажусь рядом с ней, делаю глоток вина, пристально смотрю в ее наполненные дымом глаза, и на языке уже вертится долгая тирада насчет наших отношений. С подробным описанием, кто, почему, зачем и с каким чувством, но вместо всей этой лабуды я просто говорю, чуть слышно:
– Только такие, как мы, могли случиться друг у друга. Я во всех наших спорах ни разу не сошелся с тобой во мнении. С тобой почти невозможно поссориться, знаешь почему?
– Почему? – Она прищуривается и по-кошачьи высовывает язык.
– Потому что серьезно ссорятся люди только по пустякам, типа, кто куда тарелку поставил. А у нас сплошная философская полемика. Наверное, это счастье? Как думаешь, так всегда будет?
– Счастье – это когда постоянно хочется целоваться в лифте. А когда ты впервые не захочешь это делать в лифте – значит, счастье кончилось.
Я смотрю на нее с минуту, потом наклоняюсь и как-то особенно судорожно целую, пока хватает дыхания.
После съемок промо-ролика к завтрашней программе, стою перед зеркалом и терпеливо снимаю мокрой салфеткой грим. За моей спиной Анальный Карлик ругается с редакторами по поводу сценарных ходов. Редакторы настаивают на том, что мы должны подходить к освещению темы наркотиков аналитически, Карлик же хочет скандала.
– Ты хочешь превратить серьезную тему в балаган! – кричит Таня. – У нас будут солидные гости, которые способны рассуждать! А тебе непременно хочется заставить гостей наброситься друг на друга!
– А ты хочешь превратить программу в унылое говно! – заводится Вова. – В понурую агитку! А ведущего – в клоуна, который, типа, должен сказать зрителям: если будете юзать наркотики, сразу умрете. Все твои друзья умрут, твои родители умрут, а ты станешь НАРКОМАНОМ! – Вова строит ужасающую рожу.
– А нельзя ли все это совместить в одном флаконе? – наивно вопрошает Тоня, будто не понимая, что для этих двоих главное – не конечный продукт, а то, насколько программа соответствует их точке зрения.
– Можно, – встреваю я, – если первые полчаса мы будем обсуждать соскочившего с иглы парня, благодарить ментов, которые его приняли, и врачей, которые его спасли. Потом сравняем с землей СМИ и современную культуру, которая заставила этого чувака подсесть на герыч, а комментировать и делать аналитические выводы будет отставной генерал ФСКН, который все эти годы грудью защищал страну от наркотрафика.
– Ну и где тут скандал? – хором спрашивают они.
– Скандал? – Я протираю салфеткой крылья носа. – Скандал в том, что в конце программы в студию заваливаются менты с понятыми, выворачивают отставнику карманы и находят там килограмм героина, аккуратно расфасованного в презервативы. А я, как обычно, заключаю: общество больное, СМИ – помойка, врачи и менты мало зарабатывают, а потому ничего не делают. И виноваты во всем – чиновники!
– Бред какой-то, – морщится Тоня.
– Но суть, в общем, передана верно, – кивает Вова.
– Андрей, а у тебя самого какая позиция по наркотикам? – пытается поймать меня Таня. – У нас ведь авторский проект.
– По наркотикам? – я задумываюсь.
– Ты же употребляешь?
– Не то чтобы употребляю... так... траву иногда.
– То есть ты за легализацию? – давит Таня.
– Нет!
– Как же? Ты сам куришь!
– Мне можно – другим нельзя. Особенно тяжелые, и особенно детям. И чтобы, – после паузы, – никто никого не втягивал. Все должно быть как в сексе. Только по любви. Вот в этом и кайф.
– Моя хата с краю, ничего не знаю, – кривится она. – Ты все время хочешь отшутиться, а тебя смотрит миллион человек, которые после передачи, услышав это твое «мне можно», пойдут на дискотеку покупать экстази или кокаин. Кто беднее, пойдут за «чеком». Ты бы посмотрел в глаза людям, которые лежат в хосписах для винтовых наркоманов! Поговорил бы с их родителями, врачами!
– Ты в хосписе работала, стесняюсь спросить?
– Она видео-материалов насмотрелась, в процессе подготовки, – хмыкает Вова.
Но Таня вошла в раж, ее несет, и, пытаясь завести меня, она прет не разбирая дороги:
– Ты рассуждаешь удивительно безответственно! Очень лицемерно и инфантильно! Здесь я курю, а здесь я осуждаю, тут я сожрал экстази, а тут наехал на ментов, которые не ловят дилеров! У тебя будто совсем нет позиции! Будто тебе совершенно все равно!
– Кстати, иногда это видно в кадре, – замечает Вова.
– Это правда. – Я придирчиво осматриваю свое лицо. Одна половина в гриме, другая блестит от салфеток. Ни дать ни взять «Мистер Двуличие». Отражение наводит на печальные мысли о моей натуре. О том, что постоянно раскалывает меня пополам и не дает определиться или неуклонно следовать однажды выбранным жизненным ориентирам. «Так же и с девушками», – думаю я, но Танин вокал не дает мне зарыться в меланхоличные рассуждения о бытии.
– Ты медиа-персона! Ты должен быть гораздо серьезнее в оценках и суждениях. Взять, к примеру, твой твиттер... ты в нем иногда такое выдаешь, что мне вся наша пресс-служба...
– Таня, – осекаю ее я, – почему ты встречаешься с женатым мужчиной?
– В смысле? – Она теряется. – Какое это имеет отношение к программе?
– Никакого, – оборачиваюсь я в ее сторону, – это имеет отношение к морали. Спать с женатыми мужчинами аморально. Ты можешь разрушить семью. Никогда не приходило в голову?
– А какого черта ты лезешь в мою личную жизнь?! – взвивается она.
– А какого черта ты мне разоблачаешь сейчас мои «лицемерие» и «безответственность», вместо того чтобы заниматься сценарием?! – Я резко разворачиваюсь. – Отличная компашка собралась, как я посмотрю. Святее папы римского! Гомосексуалисты, торчки, аморальные женщины и... – осветителей, жалко, нет, – хронические алкоголики! Сидим и делаем высокодуховную передачу, соответствующую нашим нравственным критериям! Позиции у меня нет! Твиттер тебе мой, блядь, не нравится! А ты когда над программой про проституток работала, не думала, что подаренная тебе сумка Gucci – легализованная плата за секс? Не думала?
– Что?! Что?! – Таня пятится назад, потом разворачивается и выбегает из гримерки. За ней почти сразу выбегает Тоня.
– Ну, ты чего-то разошелся, отец! – Вова смотрит на меня исподлобья. – Ты ее обидел, кажется, отец. – Почему-то когда Вова нервничает, все у него становятся «отцами» и «мамами».
– А она меня не обидела?
– Ну, отец, она же... ну, баба...
– Да что ты знаешь о бабах?!
– Ну, отец, ты же понимаешь...
– У нас тут шоу-бизнес, а не церковно-приходская школа, врубаешься, сыночек?
– Типа того.
– А раз «типа того», то нечего смешивать собственную, типа, мораль с создаваемой нами картинкой. Ты же не интересуешься у повара, который тебе салат готовит, дрочил ли он вчера?
– Повар – в перчатках!
– А мы в телевизоре!
– М-м-м-м, – тянет Вова.
– Можно я переоденусь? – тихо спрашиваю я.
– Мне уйти?
– Придумай ответ сам!
– Как скажешь, отец. Я и правда пойду.
– Иди, Вова, иди, родной...
Какое-то время сижу перед зеркалом в полной тишине. Корю себя за то, что сорвался на Таню, но на нее злюсь еще больше, потому что терпеть не могу людей, которые берут на себя функцию общественной совести и начинают изъясняться допотопными, укоряющими штампами...
Кажется, я слишком много нервничаю в последнее время. Может, стоит взять паузу, слетать куда-нибудь на пару деньков? Взять с собой Наташку. Провести выходные, вылезая из номера только для того, чтобы поужинать в маленьком ресторане на изломанной улице небольшого итальянского городка. Чувак, ты бывал хоть раз в «небольших итальянских городках»? И у тебя тоже штампы, штампы, сплошные штампы.
«Кы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ырз», – издает неприятный звук открывающаяся дверь. Потом слышится цоканье каблуков по плитке, потом звучит, будто очень издалека, но на самом деле над ухом:
– Привет, я тебе не помешаю?
Поднимаю глаза, здороваюсь с Дашей кивком головы и отвечаю «нет, конечно». Что я еще могу сказать?
– Ты кого-то ждешь? – Она осторожно присаживается на край банкетки.
– Я всю жизнь кого-то жду, – честно отвечаю я.
– Может быть, меня? – Даша «нарочито сексуально лыбится», как поет Ноггано.
Ответ отрицательный. Если не поворачиваться, можно было бы обрезать диалог тут же. Говорить правду отражению в зеркале гораздо проще. Это как скайп: я вижу твои глаза, но тебя самой тут нет. Всем было бы легче, если бы мне не пришлось поворачиваться к тебе, поверь. Но я все-таки заставляю себя повернуться, поднять на нее глаза, снова опустить их, изображаю некое подобие улыбки и тихо отвечаю:
