Подобный поворот разговора смущал тебя, но и веселил, правда, не настолько, чтобы смеяться. Хотелось прекратить его, перевести в другое русло, но любопытство взяло верх.
– И кем же… он… я… мы там будем?
– Он, я, мы, – шутливо передразнил Слепецкий и погрозил пальцем, но тут же вновь сделался серьезным – его способность эмоционально перевоплощаться поражала тебя в очередной раз. – Космонавтом! – с вызовом выкрикнул он и замер в ожидании твоей реакции.
Ждать пришлось недолго.
– Ого! – именно это междометие невольно вырвалось у тебя. Разумеется, ты мечтал в детстве стать космонавтом, но давно похоронил эту мечту без торжественного салюта, и вот она вдруг воскресла. Однако ты не знал, что с ней теперь делать, и сидел, обессилено обмякнув и ничего не говоря.
Слепецкий взял твои загипсованные руки в свои и заговорил, неотрывно глядя в твои смятенные глаза. Со стороны это напоминало сеанс гипноза.
– Вкратце и в общих чертах сюжет следующий: действие происходит в двадцать первом веке. Космонавт – наш. Один на орбите болтается. А на Земле в это время разражается атомная катастрофа. Мне безразлично, кто ее начал: мы, американцы или китайцы. Обвинять некого, потому что все мертвы. И он остается один. Один во всей Вселенной.
Автор замолчал, ты решил, что это финал. Тебе скорее понравилось, вот только жалко было людей на Земле. Слепецкий прочитал твои мысли и, выпустив твои тяжелые, как гантели, руки, продолжил:
– Вы думаете, это всё? Ну что вы, это только начало. Но, согласитесь, захватывающе. И, оставшись один, он, как и вы, задумывается о боге. И начинает взывать к нему, как ветхозаветные пророки. К кому же ему еще взывать, если Земля не отвечает? Вот он и смотрит в окошечко, или, извиняюсь, в иллюминатор, и, разумеется, никого не видит. Бога-то нет.
– Нет? – на всякий случай спросил ты.
– Нет! – уверенно ответил Слепецкий и для верности подтвердил: – Нет, нет, нет! И в двадцатом веке уже нет, а в двадцать первом и подавно не будет. И тогда он решает умереть, сам уйти из жизни, чтобы не ждать, когда кончатся продукты и кислород. И в качестве яда принимает нейролептик, который был в аптечке, в количестве несовместимом с жизнью. И тут начинаются чудеса, подлинные чудеса… Мы не понимаем: это на самом деле или нам это кажется… Навстречу ему летит комета Хейла-Боппа, помните, мы говорили о ней, а на ней, вы слушаете, те тридцать восемь несчастных…
– Но они же сгорели в лесах Гайаны, – напомнил ты, захваченный финалом сюжета.
– Ну, разумеется, сгорели, но их астральные тела продолжают жить. Такая произошла космическая реинкарнация, понятно? Не забывайте в конце концов, что это фантастика. И вот – все они летят на неведомое восьмое небо к своему неизвестному богу!
Слепецкий замолчал, переводя дух и успокаиваясь. Ты тоже молчал.
– Финал открытый, как и в «Счастливых водах», – бросил вдогонку автор.
Ты понимающе кивнул. Надо было что-то говорить, но не хотелось. Да и не было сил.
Красномордый громко захрапел.
– Ну как вам? – тихо и вкрадчиво спросил автор.
– Интересно, – неопределенно ответил ты.
Слепецкому и этого было достаточно, и это вдохновило его на продолжение своего рассказа.
– А знаете, какую метаморфозу я произвел с вашей фамилией? Знаете, как зовут нашего главного героя? Золотоносов. Николай Золотоносов!
Ты даже отшатнулся, не сводя со Слепецкого своих широко открытых глаз. «Нет, все-таки он писатель. Плохой, но все равно писатель…» Только ты знал о своем выдуманном детском двойнике Кольке Золотоносове, помогавшем тебе взрослеть, жить, справляться с зубной болью и тягой к онанизму, а Слепецкий словно забрался тебе в подкорку, в глубины подсознания, все там выведал и теперь собирается рассказать об этом всем.
Примерно такими были в тот момент твои испуганные, взъерошенные мысли, и, как всегда, ты ошибался, попросту забыв, что в предыдущую встречу со Слепецким в СИЗО сам рассказывал ему о своей теории двойников и выдуманном в детстве Кольке Золотоносове, и в душе твоей вдруг стала подниматься незнакомая тебе глухая и тяжелая, как стена, волна, невидимыми буквами на которой было написано: «НЕТ!».
Нет, ты и раньше знал, а если не знал – догадывался о силе этого короткого слова, но тогда оно шло от ума, теперь же это было движение души, которая напряглась вдруг, стронулась со своего места где-то в середине груди, до каменной твердости окрепла и двинулась вперед, в бой, готовая ни перед чем и ни перед кем не останавливаться.
Ты почувствовал, как каменеет твое тело и как наливаются гипсовой тяжестью загипсованные руки. Лицо при этом сделалось строгим и серьезным, а глаза скорбными.
– Он умер, – сообщил ты тихо.
– Кто? – не понял Слепецкий и даже, кажется, немного испугался.
– Колька. Николай Золотоносов. Мой двойник. Его давно нет в живых. И не трогайте его! Я не даю вам на это права! Он – мой! И так нельзя. Как вы пишете, так нельзя писать. Это преступление. Это обман. Вы не писатель, Дмитрий Ильич Слепецкий, вы – вор! Вы воруете у жизни правду! А без нее все бессмысленно, сама жизнь бессмысленна. И я не могу, не могу больше находиться с вами в одном месте! – произнеся эти слова, ты поднялся, вышел из палаты и, найдя врача, потребовал немедленно вернуть тебя в общую.
Что и было исполнено.
Ты не жалел потом о случившемся, не корил себя за свои слова, не рефлексировал, как раньше, по какому-то невзначай оброненному слову, ты сказал «нет» и сделался сильнее, правда лучше от этого не стало.
Что же касается твоей второй, заявленной в заглавии главы встречи со Слепецким, то расскажу о ней предельно коротко.
И не только потому, что она неприятна тебе, настолько неприятна, что не хочется вспоминать даже вкратце, но, главным образом потому, что твои многосложные отношения со Слепецким полностью уместились в вышеописанные две встречи, а эта последняя – не более чем точка в них, не многоточие, а именно – точка.
Итак, спустя какое-то время у вас в общей стали говорить, что завтра в камере появится стукач и нужно будет устроить ему темную.
Ты к этим разговорам не прислушивался и, разумеется, участвовать в экзекуции не собирался.
Но, как это часто с тобой бывает, пришлось.
Ты понял это, когда увидел, что в камеру входит Слепецкий.
Неизвестно, на чем он погорел, что сделал не так, но, судя по бегающим испуганным глазам, понимал, для чего его из одиночки перевели в общую. И, увидев тебя, он кинулся к тебе как к спасителю и говорил, не замолкая, но при этом не признался в том, что даже для тебя было очевидно: Слепецкий заложил тебя, твоя кровь в лифте была обнаружена, и дело твое бойко побежало вперед к судебной расправе на этой стукаческой смазке.
«Попросит прощения – прощу», – сердито и благородно думал ты, рассеянно слушая испуганные словоизлияния Слепецкого.
Он не попросил прощения, и ты не простил, но, когда пришло время экзекуции, на тебя что-то нашло – проявив вдруг недюжинную силу, ты оторвал от шконки стальную рейку и, размахивая ею, не подпустил к Слепецкому никого, пока не появились надзиратели.
Об этом случае даже Юлий Кульман писал, но когда свежий номер «Демократического наблюдателя» с заметкой попала тебе в руки, читать не стал – настолько неприятно было это вспоминать.
Вот и всё, точка! Потому что история наша не о Слепецком, и даже не о твоих отношениях с ним.
Встретившись и пообщавшись с Ником Шерером, ты подумал, что если есть такие люди, как он, значит, бог есть, но появление Слепецкого жирной чертой перечеркнуло эту мысль, оставив тебя не с отрицанием даже, а попросту ни с чем, и, размахивая железным фрагментом шконки, ты отмахивался не от сокамерников, испуганно размазавшихся по стенам, а от несуществующего теперь для тебя бога.
1
Все почему-то боятся побега заключенных из мест лишения свободы – все, абсолютно все: и власть предержащие, и те, кого принято называть простым народом, причем у каждой из этих неравноценных и неравноправных частей населения нашей страны имеется свой особый страх.
Хотя власть боится меньше, по большому счету она у нас ничего не боится, кроме потери власти, которая для нее и цель и средство, на остальные страхи просто не остается ни времени, ни сил, но к побегу заключенного или группы заключенных на волю относится резко отрицательно, потому что каждый такой побег бросает на нее, власть, внезапную и нежелательную тень.
(Вертухаи в чинах и вертухаи без чинов – это, так сказать, промежуточная власть – одной ногой здесь, другой там, – эти боятся не побегов, что им побеги, а того, что, когда последние случаются, власть вспоминает о них, вертухаях, и летят головы, и какие головы, из-за какого-то козла или группы козлов.)
А вот тот самый простой народ, благодаря которому российская власть искони существует, или, назовем его проще, обыватель, боится искренне и неподдельно, как маленький ребенок, который слышит произносимые речитативом кем-нибудь из старших товарищей слова считалки: «Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана: “Буду резать, буду бить…”» – как будто немец взаправду вышел и сейчас начнется, как ветхая старушка – божий одуванчик – боится выходить на улицу в темное время суток из страха быть изнасилованной, тогда как в молодости нисколько этого не боялась, как будто бедный беглый зэк для того бежал на волю, чтобы резать, бить и насиловать.
