Пришлось напомнить себе — а потом напоминать многократно, — что в моем существовании есть единственная неотменная цель: если я, как гласил Закон, запустила механизм катаклизма, то теперь, вне зависимости оттого, как медленно этот катаклизм разворачивается, долг мой — его предотвратить. Укрепив тем самым свою решимость, я покинула место преступления.
Человек, в теле которого я теперь обитала, вернулся в купе второго класса, в котором путешествовал вместе со страховым агентом и двумя студентами. Сел, сделал вид, что дремлет. На деле меня захлестнул поток воспоминаний, что всегда случается при вселении в новое обиталище, поскольку любой внешний стимул оживляет в теле латентные видения из прошлого и они поднимаются на поверхность разума из неведомых глубин. Ощущение ошеломительное, даже сногсшибательное, и переживать его лучше в тиши и одиночестве. Ближе к ночи явился стюард расстелить нам постели. Пришло время действовать дальше: взять чемодан, удалиться в ватерклозет, якобы чтобы просто переодеться в вечерний костюм, сбросить бархатный смокинг и тюрбан, сбрить усы и в темноте сойти с поезда на ближайшей остановке. А на следующее утро в почтовом отделении городка Джанкшен-Сити в штате Канзас продиктовать телеграмму Матильде в Париж:
СКОРО ВЕРНУСЬ КАК ИППОЛИТ БАЛЬТАЗАР ТЧК ЛЮСЬЕН ПРИБУДЕТ ОТДЕЛЬНО С НОВОЙ ЭДМОНДОЙ ТЧК НЕ ДОВЕРЯЙ НИКОМУ ИЗ НОВОПРИБЫВШИХ ТЧК
Из-за этой непредусмотренной остановки до Парижа мне удалось добраться на несколько недель позже, чем полагалось по плану. Было уже начало июля, и город к этому времени превратился в бурливый ослепительный мегаполис с населением в два миллиона душ. Летом тысяча девятисотого года не существовало в мире места прекраснее, чем Париж. Оживленные улицы во всех направлениях были исчерчены телеграфными проводами, газовыми и канализационными трубами. Вышагивать по середине улицы стало невозможно — проезжую часть наводнили омнибусы, дилижансы, кареты, тарантасы, велосипеды, роскошные парные кареты, а для самых богатых — самодвижущиеся экипажи.
Жизнь значительно ускорилась: раньше перемещались шагом или рысью, теперь садились на подземные поезда. На месте былых аркад возводились гигантские универсальные магазины, в которых работало по тысяче кассиров. На городские рынки товары свозили поездами со всей страны. Если требовалось послать весточку кому-то на другой конец города, теперь не было нужды весь день или целую ночь дожидаться ответа: по подземной системе пневматических труб послание на голубом листочке доставляли почти мгновенно. В зажиточных домах стояли телефоны, а в самых богатых можно даже было слушать по театрофону спектакли из Опера.
Город вырос и в размерах. Поля, отделявшие его от городских стен, застроили. Множество кварталов снесли и заменили на широкие бульвары, сиявшие электрическим освещением. Сотни труб выплевывали в воздух дым, так что улицы часто окутывало туманом. В Париже прибавилось золы, и все же он стал красивее, подобно пожилой даме, которую морщины делают только величественнее. Женщины в страусовых перьях, мужчины с моноклями. Газетные киоски и тумбы Морриса, где висели афиши новых спектаклей, были раскиданы по всему городу. Мужчины ныне облегчались не в сточных канавах, а в vespasiennes, по мавританскому образцу. На каждом углу стояли грязные уличные мальчишки, они плели какие-то собственные интриги. А надо всем этим возвышалась железная башня, у которой, похоже, был единственный смысл: провозглашать славу своей эпохи.
М илл ионы туристов из всех стран приехали собственными глазами полюбоваться на чудеса Всемирной выставки, пеана достижениям мирового прогресса. Они изумлялись бесчисленным диковинкам: дизельный двигатель, работающий на кокосовом масле, звуковые фильмы, эскалаторы, устройство, способное записывать звук, носящее название телеграфон. Опьяненные атмосферой фривольности и наслаждений, люди перемещались на речных гондолах и электрических конвейерах между карнавальными дворцами и специально возведенными павильонами, панорамами величайших мировых видов, диорамами жизни в колониях, самым большим в мире колесом обозрения, гигантским шаром, демонстрирующим созвездия в ночном небе, и, в русском павильоне, матрешкой высотой с лошадь, в которой находилось сорок девять точно таких же, причем меньшая была размером с горошину. Каждое воскресенье все лето и часть осени толпы аплодировали спортсменам, состязавшимся на Олимпийских играх. Лозунг игр — «Быстрее, выше, сильнее» — стал девизом всего нового века. И все же я помимо своей воли тосковала по тому медлительному маленькому тихому Парижу, с которым познакомилась много десятилетий назад. Я сняла скромную комнатку в пансионе в Сантье и незамеченной вступила в это людское море. Ипполит Бальтазар, в чье тело я переместилась, был всего лишь лицедеем, комедиантом, фокусником, зарабатывавшим на человеческих слабостях, но я решила, что, воспользовавшись унаследованными мною ресурсами, создам себя заново, хотя пока сложно было определить, какую форму примет моя метаморфоза.
В ожидании, когда на меня снизойдет вдохновение, нужно было заняться более насущной проблемой: приступить к поискам Матильды, Эдмонды и Люсьена. В одно прекрасное утро вскоре после прибытия ноги привели меня к дверям Бодлеровского общества на Анжуйской набережной. С того дня три десятилетия назад, когда из дверей этого особняка в последний раз вышла Эдмонда де Бресси, в нем почти ничего не переменилось. Дверь отворил дворецкий.
— Я хотел бы вступить в общество, — сказал я.
Он сделал шаг назад — на лице не дрогнул ни один мускул, — открыл дверь шире и впустил меня в здание. «Прошу подождать», — произнес он и удалился по коридору. Я рассчитывала увидеть знакомое лицо, но после нескольких минут ожидания в комнату влетел рослый дородный мужчина в добротном черном костюме, отглаженной белой рубашке и галстуке. У него были закрученные усы, в одном глазу — монокль. Едва он увидел меня, весь лоск с него тут же слетел. На миг, продлившийся не долее одного удара сердца, тело его замерло, а на лице появилось выражение — глаза расширены, рот распахнут — человека, который увидел призрак; потом он рывком вернулся к реальности. Подошел ко мне, заключил в ладони мою протянутую руку и представился Аристидом Артопулосом. Сказал, что он президент Бодлеровского общества.
— Я как раз собирался поужинать в другом месте, — объявил он басом. — Не соизволите ли присоединиться? Будет возможность говорить о Бодлере сколько наши души пожелают.
Первым моим естественным порывом было отклонить приглашение, но в этом человеке ощущалось нечто неодолимо привлекательное. Да и вообще, что такого, если это поможет мне отыскать Матильду, Эдмонду и Люсьена? Мы вдвоем вышли за дверь и сели в поджидавший экипаж.
Экипаж повез нас через весь город в «Мезон Доре», Аристид говорил неумолчно и все время о самом себе. Но поскольку вращался он в высших кругах и его связи выглядели безупречными, разговор оказался интересным. Но от меня не укрылось, что в этом словесном водопаде ни разу не мелькнуло имя Бодлера. Мне это показалось любопытным. В конце концов, я же кандидат на вступление в Бодлеровское общество, и он должен провести со мной соответствующее собеседование.
В ресторане он спросил частный кабинет, и когда мы уселись, на нас толпою налетели официанты. Артопулос заказал, не посоветовавшись со мной, омара «Термидор» для нас обоих, а к нему бутылку «Ле Кло Шабли»: она стала первой из многих, которые мы выпили в тот день.
История его жизни вкратце выглядела так: родился в Александрии в семье купца-грека. Учился в швейцарском пансионе, потом изучал английскую и французскую словесность в Кембридже. Будучи младшим из четырех сыновей, избежал необходимости вступать в семейное дело и волен был посвятить свою жизнь Музе — так он это назвал, добавив, что, несмотря на свою страсть к литературе, полностью лишен к ней таланта. Он отхлебнул вина и объявил, что членом Общества стал совсем недавно.
— Как же вам удалось так быстро подняться до поста президента? — поинтересовался я.
