Я поняла, что меня, наверное, уволят и терять мне нечего.
– Почему меня взяли?
– Я сам себя об этом спрашиваю, – благодушно ответил Тапп.
– Из-за Тони Каннинга?
– Ну да. Бедняга Тони. Перед тем как уехать на остров, он пару дней пробыл у нас на конспиративной квартире. Мы знали, что больше не увидим его, и хотели убедиться, что не осталось хвостов. Грустная история. Наступила жара. Почти все время у него шла кровь носом. Мы решили, что он безвреден.
Наттинг добавил:
– Если интересно – мы допытывались о его мотивах. Он наговорил чепухи о равновесии сил, но мы уже знали причину от источника в Буэнос-Айресе. Его шантажировали. В пятидесятом году, за три месяца до его первой женитьбы, московский центр подсунул ему неотразимую даму.
– Он любил молоденьких, – сказал Тапп. – Кстати говоря, он просил передать вам вот это.
Он протянул мне открытый конверт.
– Мы бы вам давно его отдали, но в техническом отделе на нижнем этаже подумали, что в нем может быть зашифрованное сообщение.
Я постаралась взять у него конверт с невозмутимым видом, но, когда увидела почерк, задрожала. Тапп заметил это и сказал:
– Макс говорит, что вы разволновались из-за клочка бумаги. Это, наверное, мой. Я записал название острова. Тони упомянул, что там замечательно ловится лосось.
Была пауза, пока выветривался этот посторонний факт. Затем Тапп продолжил:
– Вы правы. Мы взяли вас на всякий случай – вдруг мы ошиблись на его счет. За вами приглядывали. Как выяснилось, от вас исходила опасность более тривиального рода.
– И вы избавляетесь от меня.
Наттинг посмотрел на Таппа: тот подвинул к нему свой портсигар. Когда Наттинг закурил, он сказал:
– Вы знаете, нет. У вас испытательный срок. Если не будете портить себе жизнь и нам, тогда, может быть, вас потерпят. Завтра вы поедете в Брайтон и скажете Хейли, что выплат больше не будет. Разумеется, вы по-прежнему выступаете от имени фонда. Как вы это преподнесете – ваше дело. Нам безразлично, можете даже сказать правду о его кошмарной книжке. Кроме того, вы порвете с ним отношения. Опять-таки, в той форме, в какой сочтете нужным. Вы исчезнете с его горизонта. Если он станет искать вас, вы должны решительно это пресечь. Скажите, что нашли себе другого. Все кончено. Вам понятно?
Они ждали. У меня вновь возникло такое чувство, как бывало в детстве и ранней юности, когда епископ вызывал меня к себе в кабинет, чтобы побеседовать о моей жизни. Я чувствовала себя маленькой и нехорошей.
Я кивнула.
– Мы вас не слышим.
– Я понимаю, что от меня требуется.
– Да. И?
– Я так и сделаю.
– Еще раз. Громче.
– Да. Я так и сделаю.
Наттинг продолжал сидеть, а Тапп встал и желтоватой рукой вежливо указал на дверь.
Я спустилась на один марш лестницы и прошла по коридору на площадку с окном, обращенным к Керзон-стрит. Оглянувшись, вынула из сумки конверт. Единственный листок в нем был замусолен от долгого изучения.
«28 сентября 1972
Дорогая моя девочка,
сегодня я узнал, что на прошлой неделе тебя приняли на работу. Поздравляю. Ужасно рад за тебя. Работа принесет тебе удовлетворение, и я уверен, что ты хорошо справишься.
Наттинг обещал передать это письмо тебе в руки, но, зная, как ведутся здесь дела, думаю, что произойдет это не очень скоро. К тому времени ты услышишь худшее. Ты поймешь, почему я должен был уехать, почему должен был остаться один и сделать все возможное, чтобы оттолкнуть тебя. Я не совершал в жизни большей подлости, чем в тот день, когда бросил тебя на придорожной стоянке. Но если бы я сказал тебе правду, то никак не смог бы помешать тебе отправиться за мной на Кумлинге. Ты своевольная девушка. Ты ни за что бы меня не послушалась. Мне было бы невыносимо угасать у тебя на глазах. Ты погрузилась бы там в бездну печали. Эта болезнь неотступна. Ты слишком молода, чтобы рядом с этим жить. Я вовсе не благородный и бескорыстный мученик. Просто знаю, что мне лучше уйти одному.
Я пишу тебе из одного дома в Лондоне, где я провел две ночи в обществе старых друзей. Сейчас полночь. Завтра я отправляюсь. Хочу расстаться с тобой без грусти, но с благодарностью за радость, которую ты принесла мне в тот период моей жизни, когда я знал уже, что пути назад нет. С моей стороны было слабостью и эгоизмом увлечься тобой – даже жестокостью. Надеюсь, ты простишь меня. Мне хочется думать, что и ты обрела немного счастья и, может быть, направление в жизни. Желаю тебе удачи во всех твоих делах. Пожалуйста, сохрани в памяти уголок для тех летних недель, чудесных пикников в лесу, когда ты согревала такой добротой и любовью сердце умирающего человека. Спасибо, спасибо тебе, моя дорогая.
Тони».
Я стояла в коридоре, притворялась, будто смотрю в окно, и плакала. К счастью, никто не проходил мимо. Я умылась в туалете, спустилась и хотела забыться в работе. В наших ирландских делах образовался тихий кавардак. Как только я вошла, Чаз Маунт усадил меня с тремя докладными записками, которые он написал утром. Их надо было свести в одну. Суть заключалась в том, что без вести пропал Гелий. По неподтвержденным слухам, его раскрыли и застрелили, но до прошлой ночи нам было доподлинно известно, что это не так. Один из наших сотрудников в Белфасте доложил, что Гелий пришел на условленную встречу и пробыл всего две минуты, сказав только связнику, что заканчивает, что ему противны обе стороны. Наш человек даже не успел нажать на него или что-то посулить – Гелий сразу ушел. Чаз не сомневался, что знает причину. Записки предназначались пятому этажу, в них он резко протестовал против сложившейся практики.
Когда секретного агента признавали далее бесполезным, с ним могли грубо расстаться. Вместо того чтобы позаботиться о нем, как было обещано, снабдить новыми документами, переправить с семьей в другое место и дать денег, секретные службы иногда ограничивались тем, что позволяли врагу убить его. Или создавали такую видимость. Безопаснее, аккуратнее, дешевле и, главное, спокойнее. Такие, по крайней мере, ходили слухи, и картину не украсил сюжет с внедренным агентом Кеннетом Ленноном, который сделал заявление Национальному совету защиты гражданских прав. Он увяз между Временной ИРА и Особым отделом, кого снабжал информацией. Ему стало известно, сказал он, что Особый отдел отказался от него и дал о нем знать другой стороне, а она охотится за ним в Англии. Если боевики до него не доберутся, то сделает это Особый отдел. Он сказал Совету, что жить ему осталось недолго. Через два дня его нашли в Суррее, мертвого, в канаве, с тремя пулями в голове.
– У меня сердце разрывается, – сказал Чаз, когда я дала ему черновой вариант. – Эти люди рискуют всем, мы их выбрасываем, про них узнают. Потом удивляемся, что никого не можем завербовать.
В обеденный перерыв я пошла к телефонной будке на Парк-лейн и позвонила Тому. Хотела сказать ему, чтобы ждал меня завтра. Никто не подошел к телефону, но тогда меня это не встревожило. Мы условились, что я буду звонить в семь часов вечера, обсудим газетные статьи. Значит, тогда ему и скажу. Есть не хотелось, возвращаться в контору тоже, и я меланхолично прогулялась по Гайд-парку. Стоял март, но воздух еще зимний, нарциссами и не пахло. Архитектура голых деревьев четко вырисовывалась на белом небе. Я вспомнила, как приходила сюда с Максом и заставила его поцеловать меня у этого самого дерева. Наверное, Наттинг прав, от меня и в самом деле больше беспокойства, чем я того стою. Я остановилась в подъезде, вынула письмо Тони, еще раз прочла, хотела подумать о нем и опять заплакала. Потом вернулась на работу.
Вторую половину дня я просидела над новым вариантом записки Маунта. За обедом он решил смягчить тон. Он понимал, что на пятом этаже не обрадуются критике снизу и, пожалуй, захотят отомстить. В новом варианте были фразы наподобие «с определенной точки зрения», «есть основания думать, что… притом, что в целом система себя оправдывает». В окончательном варианте не было упоминаний ни о Гелии, ни о погибших агентах, а говорилось только, что с агентами надо обращаться хорошо, обеспечивать их надежными новыми удостоверениями личности, когда закончилась их служба, – дабы легче было набирать других. Закончила я чуть ли не в шесть, спустилась на шатком лифте и попрощалась на выходе с молчаливыми мужчинами, которые перестали, наконец, грозно хмуриться, когда я проходила мимо их поста.
Мне надо было связаться с Томом, мне надо было перечесть письмо Тони. Думать я была не в состоянии, в голове – сумбур. Я вышла из Леконфилд-хауса и направилась было к метро, но тут увидела на другой стороне улицы, в подъезде ночного клуба, фигуру в широкополой шляпе и пальто с поднятым воротником. Я узнала ее сразу. И дождавшись, когда проедут машины, крикнула:
