— Лучше поздно, чем никогда, — негромко, с горечью рассмеялся я.
— Как тебе моя квартира? — спросил отец после короткой паузы (во время которой он убрал свои руки с моих).
— Ну, она… Ладно, в общем, так: по-моему, над ней стоило бы немного поработать, придать ей более домашний вид.
— Уродская, правда? Я хочу уволиться.
— И переехать? Куда?
— Думаю, мне пора вернуться домой, действительно пора. Эта квартира в Личфилде, зачем ей пустовать. Куда разумнее жить в ней. А если ты опять забеспокоишься обо мне — или я о тебе, мало ли что, — мы сильно упростим себе жизнь, когда расстояние между нами можно будет одолеть за три часа езды на машине. Все лучше, чем двадцатичетырехчасовой перелет.
И да, я согласился: ему куда разумнее и удобнее жить в Личфилде, чем в Сиднее. Об этом мы и беседовали остаток вечера — не о Роджере Анстрасере и не о китаянке с дочкой. Я рассказал ему о мисс Эрит, о том, как она обозвала его болваном несчастным из-за того, что он уехал, не сообщив, надолго ли едет и когда вернется, и о ее дружбе с доктором Хамидом, и о том, какая она ярая противница крупных корпораций, покоряющих Англию. И отец сказал, что было бы замечательно снова с ней увидеться. А потом каким-то образом, сам не пойму каким, — вероятно, припомнив его первый переезд в Личфилд, почти бегство, сразу после смерти мамы, — мы заговорили о моей матери. Кто бы мог подумать, что такое случится! Если не ошибаюсь, после похорон и вплоть до нынешнего вечера никто из нас ни разу не упомянул ее имени в присутствии другого. И вот я впервые увидел, как глаза моего отца наполняются слезами, настоящими слезами, когда он заговорил об их совместной жизни, о том, каким паршивым мужем он был, и как он, наверное, изводил ее, и о бездарном вмешательстве — Провидения ли, судьбы ли, — закончившемся ее смертью в сорок шесть лет, а ведь она так ничего и не увидела в своей жизни, кроме безрадостного замужества, житья бок о бок с человеком, снедаемым ненавистью к себе, с человеком, который не умел добиться ее расположения, а заодно и расположения своего сына, с человеком, который ничего не умел — только обуздывать свои эмоции и подавлять желания…
Отец едва успел унять волнение, когда обнаружил, что над нами стоит официант.
— Господа, — обратился к нам официант, — к сожалению, мы скоро закрываемся. Через несколько минут вам придется покинуть ресторан.
— Справедливо, — отозвался я.
— Но прежде… может быть, еще два «амаретти»? — предложил он.
Когда он принес ликер, мы с отцом чокнулись и выпили за мою мать, за память о ней.
— Она была для меня всем, — сказал я. — Я никогда ей об этом не говорил. А надо было. Надеюсь, она понимала, как сильно я ее любил.
Я искоса посмотрел на отца: не выскажется ли и он в том же духе? Любил ли он мою мать? Конечно, любил, пусть и не показывая этого, если прожил с ней до самого конца. Но отец лишь печально улыбнулся в ответ.
Официант принялся водружать стулья на столики. Мы с отцом оба устали — самое время возвращаться домой и ложиться спать.
— Ладно… давай думать о будущем. Самое меньшее, что мы можем сделать, это заняться маминым надгробием. Ну что это за надпись: Барбара Сим, 1939–1985? Мы должны сочинить что-нибудь получше.
— Ты прав, — согласился отец. — Займусь этим в первую очередь.
На меня вдруг накатило вдохновение:
— Послушай… а как насчет этих симпатичных строчек из «Четырех квартетов»? О прошедшем, присутствующем в настоящем.
— Неплохо. Совсем неплохо, — поразмыслив немного, сказал отец.
Но я видел, что он сомневается.
— У тебя есть идея получше?
— Пока нет, но беда в том, что твоя мать не выносила поэзии. Т. С. Элиота на своем могильном камне она бы категорически не одобрила.
— Хорошо, а что ей нравилось?
— Даже не знаю. Она любила Томми Стала, Клиффа Ричарда…
— Прекрасно, Клифф нам сгодится. Возьмем пару строчек из какой-нибудь его песни.
— «Живая кукла»… — раздумчиво произнес отец и тут же тряхнул головой: — Не слишком подходяще для надгробия.
— Может, «Дьяволица»? Нет, ерунда.
— «Поздравления»? Вряд ли.
— «Летом мы все едем отдыхать»?
Наши глаза встретились, и — мы расхохотались. И в тот вечер, когда мы отсмеялись, глаза моего отца по-прежнему блестели — но уже не от слез: они сияли золотистым, небесным светом, точно как бокалы с амаретто, которые мы, повращав в руке, осушили до последней капли.
Когда Дональд Кроухерст взялся вычислять квадратный корень из минус единицы, эта неразрешимая задача очень скоро завела его в черный туннель, откуда он уже не выбрался. В основном, слава богу, людям больше везет в жизни. Немногим удается вовсе избежать таких туннелей, но обычно некая сила выталкивает нас оттуда с другой стороны. Туннель, в котором был я… гм, на самом деле он оказался длиннее и темнее, чем мне казалось. Теперь я понимаю, что блуждал в нем почти всю мою жизнь. Но самое главное, в итоге я из него выбрался, и когда я ступил под открытое солнечное небо, то обнаружил, что нахожусь в Сиднее, на пляже под названием Ясный Свет.
Я приехал туда в девять утра на одном из самых ранних паромов, отправлявшихся от Круглой набережной на Мэнли. От верфи в Мэнли до Ясного Света ходу было минут пятнадцать. Серое небо набухало облаками, предвещавшими дождь, но несмотря на это воздух был горячим и влажным. Погода, вполне подходящая для купания. По пути мне встретилось не менее десяти человек, совершавших утреннюю пробежку, они были мокрыми от пота. Я воображал, что на берегу никого не окажется и я буду торчать у всех на виду — подозрительная фигура, сидящая на пляже в полном одиночестве. Но нет, поток людей не иссякал: они не только бегали, но и выгуливали собак, любовались видами, а некоторые просто вышли пройтись, размяться, заглянуть в магазины, купить воскресные газеты. Я чувствовал себя здесь как дома, чувствовал себя своим среди здешних обитателей, улыбчивых, расслабленных, доброжелательных.
Однако просидеть три часа на скамейке, поглядывая на море и с тревогой ожидая, придет ли тот, кто тебе нужен, — это очень утомительно. По пути я прихватил «Сан-Геральд», но за полчаса прочел газету от корки до корки. Единственное, что еще я догадался взять с собой, это маленькую бутылку воды, и пил по глоточку, опасаясь, что мне понадобится отлучиться в туалет. Вид со скамьи открывался потрясающий: там, где заканчивалась песочная полоса пляжа, находился бассейн, выдолбленный в скале и заполненный морской водой, — прямоугольник, переливающийся всеми оттенками синего и зеленого, — а за бассейном начиналось море: тихое и серое в то утро, оно тянулось до горизонта, испещренное точками-яхтами, и еще дальше, туда, где скорее подразумеваемый, чем видимый, раскинулся огромный роскошный Сидней. Скажете, на такую красоту можно смотреть и смотреть и она никогда не надоест? Возможно, при иных обстоятельствах — не высматривай я жадно китаянку с дочкой — я бы с радостью провел здесь целый день, сидя на скамейке и любуясь берегом и морем. Но сегодня этот вид быстро утратил свое очарование.
Впрочем, я не хочу заставлять вас ждать столько же, сколько прождал я. Они появились. Появились сразу после полудня. Китаянка, ее дочка и еще одна девочка примерно того же возраста. Подружка дочки, надо полагать. Блондинка с европейскими чертами лица. Втроем они прошли почти вплотную мимо моей скамейки, выбрали себе место на песке, где китаянка постелила коврик для пикников, а девочки немедленно разделись до купальников и побежали играть на камни. Китаянка — в белой футболке и синих летних брюках, расклешенных у лодыжки, — села на коврик и налила себе какого-то горячего питья из термоса, при этом если она и поглядывала вдаль, то не на бассейн, а на залив.
Итак, вот он, мой шанс. Долгожданный момент настал. Но в силах ли я сделать то, что хотел? Сумею ли я подойти к совершенно незнакомой женщине, незамужней женщине, которая привела на пляж свою дочку с подружкой, и вломиться в ее мир, нарушить ее уединение какой-нибудь неуклюжей фразой вроде «Простите… вы меня не знаете, но…»?
Я уже готовил себя к тому, чтобы признать: нет, я не смогу через это пройти, — когда около бассейна внезапно раздался вопль, кричали от боли и обиды.
Я поднял голову. Это была подружка маленькой китаянки. Она поскользнулась и упала. Девочка балансировала на каменной кромке бассейна и, потеряв равновесие, свалилась в море. Инстинктивно я бросился ей на помощь. С другой стороны, оттуда, где был расстелен на песке коврик для пикника, к девочке бежала китаянка. Места происшествия мы достигли одновременно.
— Дженни! — воскликнула китаянка. — Дженни, ты в порядке?
У берега было довольно мелко, и Дженни уже стояла на ногах, заливаясь слезами. Каменная стенка бассейна там, где упала девочка, была примерно четыре фута в высоту, слишком высокая, чтобы взобраться ребенку, поэтому Дженни следовало сначала подтащить к нам. Я протянул руки:
