— Ну и дура, - сказал Саша.
— Да конечно ж, дура! - вскричал сияющий Гриша. - Потому что собрался этот студсовет, одни мужики,
и спрашивают ее эдак серьезно - опишите подробно, как это было! Ну, умора!..
— А она что? - заинтересовался Саша.
— А она опухла и говорит: "То есть как это "как"?" - "Ну, - говорят, - расскажите, как. Во сколько он к вам,
например, пришел?" - "В десять вечера", - говорит.
"Ане поздновато?" - спрашивают. А она: "У нас в общежитие до одиннадцати пускают..."
— И вы, - говорят, - до одиннадцати успели?
— Успели, - она отвечает.
— А что так быстро? - один говорит.
— Стало быть, он правила посещения общежития не нарушил? - другой говорит.
— Нет, товарищи, вы посерьезней, пожалуйста, - стучит карандашом по графину третий. - А вы не отвлекайтесь от темы. Вы лучше расскажите, как было все.
— Ну и что? - улыбался Саша.
— Да то, что она не выдержала этого перекрестного допроса и свалила не солоно хлебавши. Но... - Тут Гриша
значительно погрустнел. - Бог - не фрайер. Клоповоз в Улан-Удэ схватил какую-то заразу и совсем сошел с орбиты. Говорят, он в прошлом году помер. Или в окошко выкинулся. Хотя, может, он и не помер, и в окошко не выкинулся, но все же он с орбиты сошел, так что верховная справедливость оказалась восстановленная.
— А ты считаешь, что была допущена несправедливость? - хитрил Саша, любуясь Струковым.
— А как же иначе? - уверенно сообщил тот. - Форменное же издевательство над девчонкой, несмотря на то
что она - тоже стерва. Нашла куда идти и кому рассказывать. Бог - не фрайер, вот он и восстановил баланс. Эта
теперь маленького в музыкальную школу водит, а Клоповоз в гробу лежит.
— Ну уж, это неизвестно, кому лучше, - вдруг сказал Саша.
— Нет уж, это ты брось и мозги мне не пудри, - сказал Гриша. - Философия твоя на мелком месте, как, по
мнишь, всегда говорил тот наш идиот-общественник, старый шиш?
— Помню, помню, - вспомнил Саша. - Я еще помню, помнишь, он к нам когда первый раз пришел в пятую аудиторию... в зеленой своей рубашке и, нежно так улыбаясь, говорит: - Ну, ребятки, задавайте мне любые вопросы. Что кому непонятно, то сейчас всем нам станет ясно... - Любые? - Любые. - И через десять минут уже орал на Егорчикова наш мэтр, что он таких лично... своими руками... в определенное время... на крутом бережку... Красивый был человечище!
- Да уж, - хихикнул Гриша. - Задул ему тогда Боб.
Я как сейчас вопросики эти помню, вопросы что надо, на засыпон. Этот орет, а Боб ему: - То, о чем я спрашиваю, изложено, кстати, в сегодняшней газете "Правда"...
И вдруг страшно посерьезнел Гриша.
- Знаешь... понимаешь...- внезапно зашептал он, приблизив к Саше думающее лицо. - Мне кажется, что...
что разрушаются какие-то традиционные устои. Понимаешь? Устои жизни. Как-то все... совсем все пошло враз
брод. Как-то нет этого, как раньше... крепкого чего-то нет такого, свежего... Помнишь, как мы хулиганили, лекции пропускали? А как с филологами дрались? А как пели?
Там в океан течет Печора, Там всюду ледяные горы, Там стужа люта в декабре, Нехорошо, нехорошо зимой в тундре!
В стену опять застучали, но Гриша даже и не шевельнулся.
— А что сейчас? - продолжил он. - Какие-то все... нечестные... Несчастные... Мелкие какие-то все. Что-то
ходят, ходят, трясутся, трясутся, говорят, шепчут, шуршат! Чего-то хотят, добиваются, волнуются... Тьфу, противные какие!..
— Постарели мы, - сказал Саша. - Вот и всего делов.
— Нет! - взвизгнул Гриша. - Мы не постарели. И я верю, что есть, есть какой-то высший знак, фатум, и все!
ВСЕ! - в том числе и моя бывшая жена-стерва, будут строжайше наказаны! Я не знаю кем, я не знаю когда, я не знаю как. Я не знаю - божественной силой или земной, но я знаю, что все, все, в том числе и ты, и я, все мы, вы, ты, он, она, они, оно, будем строжайше, но справедливо наказаны. Э-э, да ты совсем спишь, - огорчился он.
— Ага, - признался Саша. - Совсем я устал что-то, знаешь, как устал.
— Ну и давай тогда спать, - сказал добрый Гриша. - Я полезу наверх, а ты на диване спи. Тебе простыню по
стелить?
— Не надо, - сказал Саша.
— А я тебе все-таки постелю, - сказал Гриша. - У меня есть, недавно из прачечной.
И постелил ему простыню, и погасил свет, и полез на полати.
— Саша, ты не спишь? - спросил он через некоторое время.
— А? - очнулся Саша. - Ты что?
— Извини, старик, я сейчас, еще секунду...
Он спустился вниз и забарабанил в стену к соседям.
- Надо им ответить. Чтоб знали, как лупить. Совсем обнаглели, сволочи, - удовлетворенно сказал он.
И мурлыкал, карабкаясь по лестнице:
Там в океан течет Печора...
А Саша спал. Ему снились: ГУМ, ЦУМ, Красная площадь, Третьяковская галерея, Музей Пушкина, певица София Ротару и поэт Андрей Вознесенский. Легкий Саша бежал вверх по хрустальным ступенькам и парил, парил над Москвой, над всеми ее площадями, фонтанами, дворцами. Скоро он устроится на работу по лимиту и получит временную прописку, а через несколько лет получит постоянную прописку, и тогда - эге-гей! - все держитесь!
- Все хорошо, - бормотнул он во сне.
Ну, хорошо так хорошо. Утро вечера мудренее. А пока - спи, спи, молодой человек, набирайся сил. Жизнь, наверное, будет длинная.
Шел я как-то по улице, радуясь великолепию летней утренней погоды и солнечным лучам, отвесно падающим на мою побритую безопасной бритвой голову.
И не знал, и не ведал, и не подозревал о воистину трагико-драматических событиях, поджидающих меня за углом, как своего свидетеля и соучастника.
Вот. Шел. Аза углом, во дворе гастронома № 1 "Диетпитание", где обычно происходит в порядке очереди продажа куриного яйца из ящиков со стружками, как всегда, толкался различный народ, желающий продажи.
Видите ли, это, может быть, в Москве или в Ленинграде куриное яйцо продают свободно и на каждом углу, а у нас яйцо очень любят есть, поэтому и стоят за ним в очереди за углом во дворе гастронома № 1 "Диетпитание".
И нечто мне сразу же в очереди резануло глаз, и, как выяснилось это вскоре, я не ошибался.
Понимаете, дело в том, что поскольку за последнее время значительно выросла культура населения, то все теперь себя в очереди ведут прилично, культурно и спокойно.
Все тихо ждут, когда подойдет их время, и, когда подходит их время, без волнения и с уверенностью в будущем берут тот самый продукт, за которым они и встали в очередь. Например, куриное яйцо.
Это раньше, тогда действительно наблюдались эксцессы: крик, вой, шум, ругань, иногда и до мордобоя дело доходило, а теперь все это кануло в прошлое. Вы вот посмотрите внимательно кругом и с удовольствием убедитесь в том, что я не вру.
Вот почему мне сразу, я говорю, резануло глаз, что очередь как бы вернулась к старым временам и порядкам.
Столпились. Размахивают руками. Кричат. Вопят. Затевают потасовки. Хватают друг друга. Ругаются.
Я тогда быстро, я - мигом, я, увидев нарастающее безобразие, мигом вклинился в толпу с мыслью: "Эх, была не была. Тряхну стариной, попытаюсь навести порядок".
С этой мыслью и со словами: "Люди! Что вы делаете? Опомнитесь!" - я вклинился в толпу и тут заметил еще кое-что интересненькое.
Заключавшееся в том, что, во-первых, толпа охотно, хотя и туго, пропускала меня вперед, но смотрела не по-человечески изумленно.
А во-вторых, все они - и мужчины, и юноши, и дети, и дамы, и безусые подростки, и старушки, и старики - были одеты в какие-то неописуемо устаревшие лохмотья: сюртучки, гимнастерки, толстовки, фраки, куртки, рваные тельняшки.
Заметил девушку, которая нацепила такую устаревше короткую юбку, какие только сейчас, по слухам, входят в моду на прогнившем, отцветшем и облетевшем Западе.
Другая, по возрасту старушка, держала на глазах пенсне. Сама в суконной одежде, на ногах солдатские обмотки.
Кто-то к кому-то на моих глазах лез в карман, кто-то кричал: "Па-азвольте!", а у одного мужчины средних лет я увидел на боку, я увидел... что бы вы думали?
А револьвер я увидел у него на боку, у мужчины с рожей красной, озверевшей от водки. Вот как. Или маузер. Я в марках огнестрельного оружия разбираюсь весьма слабо, хотя носил.
Факт, конечно, неслыханный и небывалый для наших условий, вопиющий, чтобы даже в очереди за куриным яйцом люди стояли с револьверами, но я даже и этой дикости не успел удивиться.
Потому что, протиснувшись наконец в голову очереди, я не нашел там милых сердцу ящиков с яйцом и продавщицу в белом халате, а обнаружил себе на диво свою бывшую ученицу Ариадну Кокон, которая за время учебы у меня показала чрезвычайно низкую успеваемость по физике и вела себя из рук вон плохо: слишком увлекалась мальчиками, танцевала на вечере, прижавшись к ним животом, и была замешана в какой-то дачной истории.
И вот сейчас эта несчастная стояла на коленях в нелепом рубище с полуобнаженной белой грудью, была крашена помадой и имела под правым глазом синий синяк. О Господи!
Палящие лучи солнца немилосердно пекли ее кудрявую головку, глумящаяся толпа травила это беззащитное и заблудшее существо оскорбительными выкриками, предложениями и намеками. О Боже ты мой!
