Гость встал и направился к бюро, которое притягивало его все сильнее и сильнее. Ладони в одно мгновение стали влажными, голову сдавило металлическим обручем.
- Где сейчас Олеся? - глухо спросил Валерий, глядя в светлые глаза, уставившиеся на него со старой фотографии.
Женщина, которая смотрит...
Теперь изумился поэт. И почти угадал истину.
- Уж не хочешь ли ты сказать, что приехал к ней? И поэтому без малого час морочишь мне голову своей дурацкой гнилой философией? А где ей быть, твоей Олесе? Пасет в Переделкино Полину и Боба. С тех пор, как уехала туда, вернувшись из Филадельфии. И этого, как его... - Глеб брезгливо поморщился, - этого вашего Карена. Ты прекрасно помнишь его не хуже меня.
Да, Валерий помнил. Такое забыть невозможно. Вот на фотокарточке и Полина с ее неизменной, слегка блуждающей улыбкой. Похожа на мать, но значительно крупнее, и черты лица нечеткие, словно смазанные.
- Мартышка Поля надумала учиться. Хотя, на мой взгляд, она прекрасно работала в косметическом салоне. Она, кстати, разошлась с Левоном. Боб учится в гимназии. Он шалопай, каких свет не видывал. Если честно, я не люблю его. А моя Арина, посмотри, - поэт повернул к гостю одну из фотографий, - превратилась в настоящую красавицу.
Малахов глянул на дочь Глеба от второго брака, и удивился, какой она стала взрослой, красивой женщиной. И Олеся, наверное, тоже изменилась...
- Зато моя старшая совсем не постарела, - снова четко вычислил его мысли Витковский. - Такая же сопливая худыха, но что-то в ней надломилось. По-моему, она сломалась в тот момент, когда ты неожиданно бросил школу и все свои дела на бестолковую курицу Эмму и улетел в Европу.
- Неправда! - закричал Валерий, поворачиваясь к Глебу. - Это произошло намного позже!
- А-а! Вот оно что! И когда же ты виделся с Олесей?
- Давно! - буркнул Малахов. - Девять лет назад. Она прилетала ко мне в Мюнхен. Мы провели два часа в машине... Господи, два часа в машине за пятнадцать лет!
- Ну, знаешь, - насмешливо протянул Глеб, - за два часа можно успеть очень много... Это просто, как апельсин.
- Молчи, старый циник! - в сердцах закричал Валерий. - Ты никогда никого не понимал! Ни меня, ни Олеси!
Боже, что он несет? К Глебу это не имеет ни малейшего отношения.
- Где уж мне! - проворчал поэт, постукивая тростью о ковер. - Всех вас понимать...
- Тогда она была в экстазе, в эйфории, - с бешенством в голосе продолжал Малахов. Он уже совсем не владел собой. - Ты замечал что-нибудь? Карен с нее глаз не сводил. Я наблюдал за ними каждый день, с утра до вечера! Мальчишка бродил за Олесей, как собачонка, и только таращил черные безумные гляделки. Один раз я поймал Олесю на лестнице в школе - шли уроки. Я затянул ее в какой-то угол, просил, умолял сказать правду о нас двоих, о ней и обо мне, о Карене. Она молчала, словно оглохла и онемела... У нее было совершенно отсутствующее выражение... И эти глаза, Глеб, я никогда не мог забыть этих пустых глаз русалочки!
- И поэтому ты уехал? - поэт встал, неожиданно тяжело, по-стариковски опираясь на трость, и подошел к Валерию. - Прости меня, мальчик... Я часто пытался вспомнить, как ты называл тогда Олесю, русалочкой, что ли?
- Нет, не русалочкой... Уотергерл... Водяная девушка. Понимаешь, эта дурацкая фамилия ее первого мужа - Водяной...
- Обыкновенная фамилия, - буркнул Глеб, пытаясь скрыть нежность и жалость. - Сам ты дурацкий...
- Твоя правда! - мрачно улыбнулся Валерий. Невидимый обруч вокруг головы немного разомкнулся. - Олеся тогда все повторяла: это амок! Это амок! Имея в виду себя и Карена... Я не уехал, я просто бежал!
И тогда тоже была осень - отвратительно-безнадежная, грязная, гриппозная, когда хочется бежать на край света. Его последняя осень в Москве...
Глеб снова грузно опустился в кресло.
- Ох-хо-хо, болят мои кости! - пожаловался он, притворившись на минуту настоящим стариком. - У нас еще есть время до прихода моей девочки. Я вижу, что сегодня тебе хочется говорить только об Олесе. Давай посвятим ей нынешние сумерки. Пусть это будет ее вечер. Идет?
- Идет! - Малахов тоскливо глянул на застывшее лицо Олеси и потянулся за своим недопитым бокалом. - Только начнешь ты. А я буду добавлять. Так, вместе, мы вспомним о ней, что сумеем...
- И о себе заодно, - добавил старый поэт.
- И о себе, - неохотно согласился гость. - Выключи, пожалуйста, верхний свет
Негромкий, настойчивый звонок мгновенно разрезал вечер пополам. Поэт легко вскочил на ноги и устремился к двери, поигрывая на ходу любимой тростью так же, как и двадцать лет назад. Валерий с завистью посмотрел ему вслед и вздохнул. Очевидно, Глебу просто не дано состариться. В передней раздался нежный воркующий лепет, звуки поцелуя, зашелестели легкие ткани и запахло тонкой косметикой, аромат которой проник в гостиную раньше той, что его с собой принесла.
Она возникла на пороге рядом со старым поэтом - сотканное из осеннего звездного вечера существо лет двадцати с пепельными кудрями и искусно накрашенным большим и красивым ртом. Она вся искрилась радостью перед этой необыкновенной жизнью, где ее ждало столько изумительных событий, одним из которых стал известный поэт.
- Привет! - улыбнулась она Валерию и, сияя, повернулась к Глебу. - Я приехала на такси, старая капризница опять сломалась.
- Я подарю тебе "шевроле", моя девочка, но не раньше, чем выйдет мой трехтомник, - пообещал поэт. - Ты выглядишь сегодня еще лучше, чем всегда. Утром возьмешь ключи от моего гаража.
- Ну что ты, нет! - промурлыкало пепельное создание и уселось на диван. - Очисти мне, пожалуйста, мандарин.
Малахов встал и, улыбаясь, объявил, что ему давно пора прощаться.
- Помни про грипп, Глеб.
- Вы все надоели со своим гриппом, - проворчал поэт. - Теперь не заболеть просто означает обмануть всеобщее ожидание.
Они вышли в переднюю.
- Ты неисправим, Глеб. Как я тебе завидую!
- Брось! Они все стервы, только все моложе и моложе. Сам видишь...
- Пока, - Валерий накинул куртку. - Я позвоню через денек-другой. Передай привет... - он запнулся, - Олесе. Если увидишь или услышишь. Она звонит тебе иногда?
- Звонит, - грустно сказал поэт. - Несмотря ни на что, она хорошая дочь и часто проведывает старого отца. И ты тоже теперь проведывай. Не затеряйся в Москве. Ты все же вернулся домой!
- Домой, - задумчиво повторил Валерий. - Домой... Какое странное слово! Звучит удивительно. Постараюсь не затеряться...
В комнате раздался звон и радостный возглас:
- Глеб, не сердись, дорогой, я разбила бокал!
- Интересно, что ты с ним делала? - весело отозвался старый поэт.
- Да ничего особенного, - ликующе прозвенело в ответ. - Я только хотела...
Валерий улыбнулся и открыл дверь на лестницу.
