— А знаешь, голубчик, я тебе помогу. Дам тебе тридцать пять тысяч — за твоего повара. А? Что скажешь?
Так Захар Кузмин, а по нижайшей его просьбе — со всей семьей, стал собственностью графа, давшего имя замечательному творению поварского искусства.
Кекс выкатился на кухню и тут же снова появился с подносом. На блюде высился розоватый холмик приятных для глаза округлых очертаний. Точным движением ножа Кекс развалил его надвое.
Я поднес ко рту серебряную ложечку и — потрясенный подобно графу-министру — застыл в благоговении.
— Рецепт, Кекс! Немедленно дай мне рецепт этого чуда.
— С превеликим удовольствием. Тем более что рано или поздно этот абсурд с нехваткой абрикосов закончится. Итак, записывайте. Для изготовления вот такой порции следует взять…
Я потянулся за пером и раскрыл блокнот.
— Сто граммов манной крупы…
— …манной крупы, — зашевелил я губами.
— … два стакана молока…
— …молока…
— …и щепотку соли. После чего сварить обыкновенную манную кашу.
— Какое простое начало! — воскликнул я. — Вполне мне по силам. Я безусловно смогу сварить манную кашу. И даже без комочков. А дальше?
— Дальше — главное. Приправа. В ней-то все дело. Измельчить сто граммов миндальных орехов и столько же грецких и всыпать орехи в кашу.
— В кашу…
— Добавить граммов десять ванили, две столовые ложки сахарного песку и тридцать граммов сливочного масла. Все это размешать, закрыть крышкой и поставить на водяную баню.
— И все?
— Если бы! Не торопитесь, Юра. Отдельно в духовом шкафу вскипятите литр молока. Здесь вам понадобится настоящая сноровка — это не убийц ловить, дело тонкое. Как только перед закипанием на молоке образуется румяная пенка, ее надо снять, а молоко держать в духовке до образования новой пенки. И так далее до тех пор, пока пенка не перестанет появляться…
— …появляться.
— После этого кашу укладывают слоями в фаянсовую миску, предварительно смазанную маслом. Каждый слой прокладывают молочными пенками, смешанными со сливками, и припущенными свежими абрикосами…
— Как это — пенки, припущенные абрикосами?
— Увы, я не смог передать интонацией, где расположены запятые. — Было видно, что Кекс огорчен. — Припущены не пенки, а абрикосы. Припускать, Юра, — назидательно сказал он, — означает варить в собственном соку с добавлением небольшого количества жидкости.
— А-а-а…
— Так вот, эти самые абрикосы я едва достал. А нужно-то всего две-три штуки на один слой. Правда, абрикосы можно заменить цукатами, но, поверьте, Юра, цукаты — это не то. Гурьевская каша без абрикосов, это… мушкетер без шпаги, пицца без томатов, Роман без Кекса, Кекс без…
— Латыни?
— Пусть будет латыни. Да, а к пенкам и абрикосам хорошо добавить по половине чайной ложки тертой лимонной корки. Верхний слой пирога выравниваете ножом, посыпаете сахарным песком, дроблеными орехами, цукатами — здесь они уместны, — и все запекаете в духовке минут двадцать, но не больше двадцати пяти. К столу каша подается с фруктовым соусом, горячей или охлажденной.
Вот теперь все.
— Как — все? — Я не торопился закрывать блокнот. — А фруктовый соус? Ты думаешь, у нас в следственном отделе открыли курсы, где обучают приготовлению фруктовых соусов?
— Вы правы. Вот вам простенький рецепт: двести граммов абрикосов, пятьдесят сахарного песку, варите в пятидесяти граммах воды до консистенции густого варенья. Ну а теперь — не буду вам мешать.
Кекс повел своей клешней над столом и выкатился из комнаты.
Виталик остановился. Ведь затевал он эту писанину не для того, чтобы поделиться с возможным читателем рецептом гурьевской каши, где-то по случаю прочитанным. Брезжил сюжетец едкого рассказа о том, откуда берется всеобщий дефицит в благословенном советском государстве. Вот, мол, пороки плановой экономики, то ли дело свободный рынок… В воображаемом мире рассказа вдруг возрос спрос на сувениры, и некий центральный компьютер направлял в это место новые и новые партии. Они мгновенно исчезали — в ответ увеличивался объем производства. Строили склады. Транспорт едва справлялся с перевозкой вееров и слоников… Стали расхватывать бритвы, пуговицы — а вдруг? Волна ажиотажного спроса прокатилась по Европе. Управление по обеспечению — или что там у них — в панике. Хмурые лица… Потные загривки осушаются бумажными салфетками. Трезвон: дайте, дайте… Вот уже расчески заканчиваются… Атам и балки. Швеллера, уголок, кирпич, цемент, прокат… Фонды, лимиты… Но тут положение спасает Кекс. Он предлагает закрыть само Министерство обеспечения. Истерические волны улягутся сами…
Но без Алика дело не шло. И такая вдруг взяла Виталика тоска, что он плюнул и бросил этот рассказ, едва начав…
Тем более в это время его головушку стал занимать совсем другой сюжет. О, это будет рассказ-цепочка: один герой, скажем, мальчуган, бежит по городу (пусть за ним гонится жестокий отчим), страшно и горько, а ну как догонит, сюда, сюда, в этот проулок за цветочной лавкой. Оставим ребенка, пусть себе бежит, авось злой мужик отстанет, а сами заметим, что из лавки вышла… э-э-э… девушка с букетом, пусть, пионов, дело, стало быть, летом, июль, жара несусветная, ошметки тополиного пуха, идет она себе домой, чихает, поллиноз называется, припухлое от аллергической отечности хорошенькое личико, а вот библиотека, там, в прохладном помещении, средних лет потрепаный мужчина листает книгу — о, это стихи. «Звенела музыка в саду таким невыносимым горем. Свежо и остро пахло морем…» О море, море, кто тебя усеял… Через пару километров возникает настоятельная нужда закольцевать сюжет, и мы приходим к злому отчиму, который гонится за мальчиком, и выясняем, что же его так ожесточило. Подсказал это Виталику молодой человек, вовсе в этой гонке не участвовавший, — Иван Коваленко, Ян Ковальский, Джон Смит, Йоганн Шмидт, Жак Марешаль и как его там… Джованни Ферайо.
Ну а сам? Сам-то он что-нибудь придумал? Разве вот такое немудрящее: получив приговор врача, герой обходит друзей и врагов, кого любил и перед кем виноват, прощается, кается, душу открывает… Слезы, сопли. А врач-то ошибся… И как дальше жить — голому? Но ведь и это наверняка кто-то написал…
Время, начинаю, память коротка, от веков минувших и поныне оживляет прошлое строка, не запишешь — порастет полынью. И теперь, как много лет назад, люди пьют полей полынных горечь, горы незаписанного горя, как и много лет назад, стоят. Ну и так далее. В ожидании последнего — постоянного места жительства. Тише, тише… Но мы-то знаем, что в конце не многоточие, а точка.
Ах да, забыл, эту самую главу ПО НАПРАВЛЕНИЮ К ДРУГУ пора, видимо, кончать. Новую надо назвать как-то. Пусть будет
Виталий Затуловский (продолжение)
А ходить в Пушкинский продолжал, чаще один — Умный Алик норовил убедить, на чем-то настаивал, выстраивал картины и художников по степени величия… Теперь уже не только импрессионисты и пост- притягивали, бродил Виталик и в иных залах. Правда, обилие Рейсдалей сбивало с толку и не сразу отличал, скажем, Якова Исааковича от Соломона Яковлевича. Но на какающую собаку в «Зимней сцене» Ваувермана мог смотреть долго. Тем более что там ее не было. Это уже из поздней жизни — выставка «малых» голландцев. Но все время недоумевал — неужели вот так, без толчков извне, без кодирования всей историей, можно действительно понимать, что — велико, а что — так себе? И осознал бы он величие, скажем, Моны Лизы, увидев ее проездом в зальце провинциального музея, за подписью какого нибудь Пьетро Пьетрини, пробегая мимо и торопясь заглянуть в буфет до отхода поезда?..
И как это люди буквально из ничего делают шедевры?
Или вот литература. Убить, спасти, осчастливить, ужаснуть, привести в восторг, рассмешить, довести до слез — цепочкой слов. Абсурд. Повзрослев, Виталик сделал ряд наблюдений. Вот, скажем, завораживала его манера письма столетней а то и более летней давности. Когда пальто строили, а тесто творили. Когда можно было прикорнуть в уголок, но никак не в уголке. Он в письмах пытался схватить этот стиль, и, хотя уловил несколько нехитрых приемов перевода то рваной, то унылоштампованной современной речи в неспешную, основательную, благостную, кучерявую, какой пользовались век назад, — заменить «болеть» на «хворать», «мерзнуть» на «зябнуть», «иди» на «ступай», — дальше подобных мелочей дело не пошло. Или вот: «нарочно» вместо «специально». Но забавляться словами полюбил, восхищался их тайнами и терпеливо сносил их обманы. Простое английское window оказалось с секретом: стащив идею у скандинавов, англичане нарекли «окно» словосочетанием «глаз ветра», то бишь wind eye, которое потихонечку превратилось в одно слово. Виталик поскреб темя и заключил, что и русские «окно» и «око» небось в родстве. А свойственная словам лживость огорчила его еще в нежном возрасте. В самом простом варианте это было так: голландский сыр оказывался вовсе не из Голландии, а венгерская ватрушка — не из Венгрии. Пытался понять кое-какие правила словесных игр. Скажем, если сравнить яичницу с солнцем — не веселит, скучновато и плоско, а если солнце с яичницей — уже интересней. Забавы вроде «Алый бархат вечереет, горделиво дремлют ели» занимали его недолго, но зависть, что грызла Виталикову печень сызмальства, он распространял и на словесные изыски. Ну почему не он, а Набоков раскопал такой редчайший феномен: изменяя (добавляя или отнимая) одну букву, мы получаем цепочку английских слов crow — crown — cow — и точно таким же манером в русском получаем их перевод: ворона — корона — корова! И не ему пришла в голову удивительная фраза: «Коси, косой, косой косой». От расстройства Виталик перестал играть в слова на целый месяц.
