— И еще Лазурный берег.
— Да, и еще Лазурный берег.
Ли опустилась перед Джоном на колени и попыталась его поцеловать. Но он, хорохорясь, невежливо оттолкнул ее от себя.
— Ну так — так-так. Когда ты уезжаешь?
— Послезавтра утром.
У Джона похолодело в груди.
— Так быстро? Мне переехать в гостиницу?
— Не глупи. Проведем последний день вместе. К тому же надо решить кое-какие дела. Встряхнись! Мне и так отвратительно. Самый ужасный день в Англии, а это что-нибудь да значит.
— Оказалась бы в моей шкуре… А я здесь живу подольше, чем ты.
Дома они обменивались ничего не значащими фразами и улыбались, когда их взгляды скрещивались. Ли легла в постель, а Джон ушел в свободную комнату, не мог заснуть и плакал. Печаль оказалась всеобъемлющей, прорывалась отовсюду, и с черного, бездомного, до самого горизонта моря отчаяния ритмично накатывали волны горя. К семи он досуха выплакал слезы, дрожал от изнеможения, но, так и не сумев заснуть, встал и пошел в город. Движения обладали обезболивающим эффектом, и Джон, не останавливаясь, брел по западному Лондону. В утреннем свете улицы выглядели очень красиво: длинные и белые, они пестрели и топорщились островками изысканно зеленых крохотных площадей, как франт с пристрастием к роскошным платочкам и галстукам. И в их постоянстве и возрасте Джон находил утешение. Сколько отчаяния и горя впитали в себя эти камни? Сколько незаметных человеческих трагедий прокатилось по улицам и обрело забвение в веках? Город знал тысячу историй, но был слишком древен, велик и деликатен, чтобы о них вспоминать.
Джон рассекал поток спешащих на работу людей с заботливо уложенными в коробочки обедами. На пустой стоянке такси стояла девушка в ярко-зеленом вечернем платье.
Смешно. Не особенно красивая: миленькие глазки и мышиная мордашка. Выходные туфли жали ноги, а волосы потеряли блеск сделанной к случаю салонной укладки и растрепались по плечам. Кто-то набросил ей на плечи вечерний пиджак, и тот висел на ее худенькой фигуре, как на вешалке. Благотворительный бал с большими цветами и отвратительной едой, шампанское, дешевое красное вино, аукцион, ярко освещенный столик, потом диско семидесятых, прядь потных волос на щеке и медленный танец с… нет, не с тем, кто ее потом взял, а с соседом напротив, и руки у него на шее. Первый слюнявый поцелуй, такси, квартира, кровать и теперь вот это солнечное утро и ожидание такси, чтобы добраться до Крауч-Энда, Ститхема или Патни. Приятель отдал свой пиджак — наверное, так задумал. Да, она довольна — значит, он позвонит. Волосы пропахли вином и сигаретным дымом. Воспоминание о нем между бедер — боль, усталость и… сейчас бы в ванну. Где же такси? Девушка оглянулась и заметила, что на нее смотрел Джон. Ее выражение — столкновение чувств, как пестрый свет сквозь листву: недоумение, чувственность, уязвимость, восторженность и надежда. Она отвернулась и улыбнулась себе самой. И в этот миг стала самой красивой девушкой в городе — незнакомкой, которую видел один только Джон. Ей никогда не понять, что это самый яркий миг в ее жизни. У Джона защемило сердце.
Ли проснулась поздно и казалась спокойной и сосредоточенной. Она уже собралась — чемоданы стояли в холле, а сама сидела за столом на кухне.
— Дом. Пусть будет у тебя. Живи в нем. Запишу его на имя ребенка. Одну комнату покрась в яркий цвет. Будем здесь останавливаться. Я тебе сообщу, когда он родится, но уверена, что мы свяжемся еще раньше. Все мои номера у тебя есть. С журналистами не говори, ничего не сообщай. Теперь о деньгах.
— Ли, не надо.
— Хорошо. Ты вывернешься. Повидайся с тем типом со студии звукозаписи. Если что-нибудь потребуется, дай знать. Я всегда… ну, сам знаешь… Вот, пожалуй, и все.
— Пожалуй, все.
— Джон, не будь таким несчастным.
— Я несчастен.
— Я тоже. Но давай притворяться.
Последнее представление «Антигоны». Труппа из кожи вон лезла, каждый старался сбить с роли партнера, подмаргивал, строил рожи. А Ли вообще никого не слушала. Когда дошло до сцены обнажения, пальцы потянулись к плечу, но замерли. Она повернулась к стражникам, протянула им руки и удалилась. Зрители захихикали.
Потом состоялась традиционная вечеринка на сцене. Оливер напыщенно говорил о Братстве деревянного «О», сладостной печали и всяком другом дерьме, а затем сообщил массам, что занятость Ли не позволяет устроить гастроли на Бродвее. Актеры подумали о завтрашних звонках своим агентам, временной работе в барах и глухо заворчали. Состоялся обмен телефонами, неизменными обещаниями пригласить на обед и в будущие постановки. Хмельной треп — та область, где Ли купалась, как рыба в воде, и не преминула влить свою чашку в коллективную бочку, причем сама почти поверила в то, что говорила. Джон стоял в стороне и размышлял: если суть драмы — иллюзия, то актерское сердце — символ несбыточной мечты. И завидовал этим людям. Теперь он завидовал всем, даже мертвым. Пожалуй, особенно мертвым.
В последний вечер Джон и Ли ели мало, пили мало, говорили мало и разошлись по разным постелям. Джон смотрел в потолок и крепился духом, чтобы встретить ночь.
Дверь мягко отворилась, и Ли скользнула под простыню.
— Мысль никудышная, только все в тысячу раз обострит. Но почему бы не сделать это в последний раз?
Обострила. Но в их горячем расставании было нечто величественное. И Джон наконец уснул.
— Я решил. Поеду с тобой в аэропорт.
— Джон, пожалуйста, не надо. Ненавижу прощаний. Мы все друг другу сказали, все сделали. Я измучилась.
— Это для меня. Мне надо видеть, как ты улетаешь. Словно бы похороны.
— Ну, если так… — вздохнула Ли.
В машине они держались за руки. Хеймд поставил запись Айсис. Джон попросил поставить Ли. А Ли сказала, что ничего не желает слышать.
— Знаешь, это мой первый разрыв в Европе. В Америке все очень быстро. Что-нибудь бросишь ему, что-нибудь бросит он, раскричитесь, хлопнете дверью, вызовете адвоката, и все. Крупный план, монтажный кадр, наплыв. А здесь, как в медленном французском фильме, которому следует присуждать «Оскара» за тягомотность, — эмоции хлопьями, так что к концу картины весь кинотеатр погребен. У вас другой тип грусти. Американская не такая. Ваша древнее, глубже, мягче. Господи, как мне грустно!
Аэропортам известно, что они являются амфитеатрами чувств и, чтобы пресечь всякие порывы к слезливости и тоске, они изо всех сил будоражат эмоции, а для этого используют всякие формальные трюки, которыми приземляют настроение. Сотрудник зала VIP, проверяя багаж, без умолку болтал, повсюду валялись яркие журналы и жевательная резинка, светились экраны, за которыми требовалось постоянно следить.
— Дорогой, я пошла. Больше не могу тянуть. — Ли повернулась к Хеймду и положила руку ему на плечо. — Вы настоящее сокровище. До следующего раза.
— Рад был услужить. До следующего раза.
— Приглядывайте за ним. Чтобы не сидел в темноте.
— Не беспокойтесь. Счастливого полета. — Не сводя взгляда с Ли, Хеймд отодвинулся в сторону.
— До свидания, Джон.
— До свидания, Ли.
— О, мой красивый мальчик. — Она заключила в ладони его бледное, посерьезневшее лицо и поцеловала с нежной страстью. — Красивый мальчик.
— Ты будешь скучать?
— Конечно, буду.
— Я тебя люблю.
— Знаю. — Ли повернулась, надела очки и удалилась в ворота, из которых не было возврата, — походкой звезды в финале кинофильма: к закату, в будущее, скользящей экранной походкой. Ей вслед смотрели двое мужчин, но она не оглянулась.
— Домой? — Хеймд поправил боковое зеркало и протиснулся в поток автомашин.
— Наверное.
— Сочувствую, приятель. Вы хорошо смотрелись вдвоем. Искренне сочувствую.
— Спасибо.
— Формально мой рабочий день закончен. Но мне нечего делать. Хотите, отвезу вас к Айсис. Я знаю, где она, и знаю, что она не прочь вас увидеть. Это естественное поведение, приятель. Надо продолжать жить.
— Спасибо, Хеймд, не надо.
Мимо мелькали дешевые современные пригороды.
— Значит, это была судьба. — Джон словно бы говорил самому себе. — Судьба, кисмет, карма, иншала, чтобы все кончилось так, как кончилось. Предопределение. Я знал, но надеялся, пытался увернуться. Но не получилось. Все было заранее решено. Помните первый уик-энд? Мы приехали в Глостершир, и Ли объявила, что будет играть Антигону. Я пришел в восторг, а она надулась. Наверное, я знал уже тогда. Делаешь выбор — кажется, совершеннейшая ерунда: поворачиваешь туда, а не туда, садишься там-то, улыбаешься тому-то, предпочитаешь цыпленка говядине, а где-то щелкает тумблер, колесо приходит в движение, дорожка побежала, а вы даже не поняли. Наживка. Но дело сделано. Это судьба.
Хеймд посмотрел на него в зеркальце заднего вида.
