— Что ж… до свидания? — говорит Барби смущенно. — Ой, спасибо! — Она берет зонтик. Винни его предусмотрительно закрыла — ведь дождь уже кончился. — Спасибо за все, профессор Майнер, и хорошего дня.
Нет, думает Винни, закрывая за Барби дверь, даже если Чаку этого и хотелось бы, я не смогу. Ну не могу я сделать ничего для девушки, которая по такому случаю желает «хорошего дня». Тем более что всякий раз, когда Винни помогала другим, это кончалось только большими неприятностями и болью. Так-то оно так, да не совсем: были и приятные неожиданности, и интересные события, и даже счастье. Разве она жалеет, к примеру, о том, что дала Чаку Мампсону в самолете книгу?
Винни машинально убирает со стола, а мысли ее только о Чаке. Оказывается, все это время он был болен и знал о своей болезни. Вот почему он просил профессора Джилсона передать ей портрет Старого Мампсона, «если вдруг что-нибудь случится». Он знал, что с ним может что-то случиться, все эти месяцы над ним висел смертный приговор, а Чак не делал ничего, чтобы спастись. Врачам он не верил — так он и говорил не раз, бедный, глупый… Винни, тяжело дыша, выпускает из рук недомытую тарелку. Ей нестерпимо больно за Чака — все это время он жил на краю пропасти и знал об этом, и в то же время Винни на него злится — зачем ходил по краю пропасти, почему не берег себя?
И меня! — неожиданно приходит ей в голову. Ведь он мог умереть прямо здесь, в этой квартире… Тяжело рухнул бы на ковер, выронив из одной большой веснушчатой руки бокал виски, а из другой — тлеющую сигарету.
Или еще страшнее. Винни смотрит невидящими глазами в окно, не замечая, что через край раковины льется на пол вода. Он мог бы умереть в постели, прямо на ней. Винни хорошо помнит, как краснело у Чака лицо (от страсти, казалось ей), как тяжело он дышал (от наслаждения, думала она). Зачем же он продолжал так рисковать? Зачем так поступал с ней? Может быть, поэтому и скрывал, что болен, — боялся, что если б она узнала, то ни за что не позволила бы ему… Ни в первый раз, ни потом…
С болью, яростью и даже страхом в душе — хотя бояться больше нечего, — не сознавая, что делает, Винни выключает кран и с недомытым дуршлагом в руках возвращается в спальню. Стоит и смотрит на кровать. Сейчас она аккуратно застелена коричневым одеялом с белыми цветами, а сколько раз бывали на ней сбиты простыни! В последний раз, когда Чак приходил, вспоминает вдруг Винни, он почти не курил. Сказал, что решил бросить. И не пил ничего, кроме пары глотков белого вина, разбавленного содовой. Наверное, решил поберечься, захотел жить…
А зачем тогда он продолжал так страстно заниматься с Винни любовью? Ведь это было просто-напросто неразумно.
Нет, думает Винни, для него никакая это была не глупость, именно ради этого он и хотел жить. Он любил меня. С самого начала. Какую злую шутку сыграла судьба: в пятьдесят четыре года меня полюбил Чак, который мне вовсе не пара, и самое страшное, что он умер, а прах его развеян где-то на склоне холма в Уилтшире. Если б я только ему поверила… если б знала, сказала…
Чувства, воспоминания нахлынули на Винни; с мокрым дуршлагом в руке, рыдая, она падает на постель.
— Розмари? С ней все хорошо, — говорит Эдвин Фрэнсис, подкладывал Винни еще салата с креветками.
Прошла неделя, и теплым летним днем они обедают у Эдвина в Кенсингтоне, в крошечном, ухоженном внутреннем дворике.
— В самом деле? — настаивает Винни.
— Мы с ней виделись два дня назад, перед самым ее отъездом в Ирландию, и чувствовала она себя превосходно. Но, между нами говоря, она была на волосок от безумия.
— В самом деле? — повторяет Винни, на этот раз совсем иным тоном.
— Только никому ни слова. — Эдвин подливает и себе и Винни еще «Блан де Блан» и смотрит на нее в упор. — Я бы и тебе не стал ничего говорить, но я хочу, чтобы ты поняла, как важно хранить тайну.
— Разумеется, — отвечает Винни, слегка раздосадованная.
— Видишь ли, еще до этого… с ней это случалось пару раз. Ты не подумай плохого, но Розмари, когда остается на время без работы, у нее бывают… как бы это сказать… странности.
— Да?
— Это ведь не шутка — все время быть настоящей леди. Или джентльменом, если уж на то пошло. И лучшие из нас — а Розмари, я уверен, в своем роде одна из лучших — выдерживают это с трудом.
— Пожалуй, — соглашается Винни. — Нелегко тебе, наверное, пришлось, — продолжает она, видя, что Эдвин умолк.
— Вначале. А потом… Есть, между прочим, один доктор — большой умница, он и раньше лечил Розмари. Он очень помог. К счастью, из самого худшего она почти ничего не помнит.
— Правда?
— Да. Так бывает иногда, если много пьешь. Скажем, она совсем не помнит, как Фред приходил к ней домой.
— Ну и слава богу.
— Еще бы. Врач сказал, очень повезло. Только, прошу, никому ни слова. Я серьезно. Обещай мне.
— Обещаю, конечно, — говорит Винни.
При всей ее любви к Англии, она никогда не понимала отношения британцев к психотерапии как к чему-то постыдному. Сумасбродами здесь восхищаются, даже теми из них, кого в Америке назвали бы «чокнутыми». О чудаке, который наряжается в костюм индейского вождя и устраивает советы племени или держит в роскоши пятьдесят сиамских кошек, пишут в газетах восторженные статьи. А из обычного невроза делают тайну. Если ты лечишься у психолога, это нужно от всех скрывать, а потом как можно скорее забыть.
Будь Розмари американской актрисой, думает Винни, она давно ходила бы к психоаналитику, при каждом удобном случае как ни в чем не бывало об этом рассказывала, а возможно, и интервью давала бы о том, как лечится от пьянства. А о ее раздвоении личности — если это и вправду раздвоение, а не одно притворство — говорили бы в телепередачах и писали в журнале «Пипл».
— И Фреду ни слова не говори. Пусть думает, что это был всего лишь маскарад. Кстати, нет ли от него вестей?
— Он прислал письмо — точнее, записку. Они с женой, как он выразился, решили воссоединиться.
— Правда? — Эдвин поднимается, начинает убирать со стола. — И это, по-твоему, хорошо?
— Кто знает… Фред, похоже, рад, — вздыхает Винни, которая к браку относится с подозрением: как она замечала, брак медленно, но верно превращает любовников и друзей в родственников, а то и в недругов.
— А я рад, что ему не удалось связаться с Пози. — Эдвин возвращается из кухни в нижнем этаже с блюдами фруктов и миндального печенья. — Пози, конечно, держалась бы молодцом, но секреты она не всегда умеет хранить… Угощайся, пожалуйста. Абрикосы просто чудесные… У меня и раньше были подозрения насчет миссис Харрис, — продолжает он. — Уж слишком все было хорошо, даже не верилось.
— Мне тоже казалось, что Розмари слегка приукрашивает, — соглашается Винни. — Или… ты что же, считаешь… никакой миссис Харрис вообще не было?
— Скорее всего. Хоть и трудно поверить, что Розмари сама делала всю грязную работу по дому. Должно быть, как и прежде, нанимала временную прислугу, только чаще, чтобы Фред перестал жаловаться на беспорядок.
— Но Фред видел миссис Харрис собственными глазами!
— Видишь ли, в чем дело… Розмари всегда жаловалась, что ее считают одноплановой актрисой, в то время как сама она уверена, что может играть, к примеру, женщин из народа.
— Да, но… Фред сказал, что она мыла пол в прихожей. Не верится…
— А ты вспомни, какая она добросовестная, как каждый раз вживается в роль. Даже о себе порой забывает. Допустим, когда снимают «Замок Таллихо», она становится необычайно любезной — ни дать ни взять настоящая дама-хозяйка. Могу представить, что она мыла полы, чтобы вжиться в образ.
— М-да. — Винни догадывается, что Эдвин выискивает оправдания для странного, а то и не совсем нормального поведения подруги. — И все же вначале была какая-нибудь миссис Харрис, даже если звали ее по-другому. Я лично два раза, если не больше, говорила с ней по телефону. Чтобы так изобразить, нужно быть очень талантливой актрисой.
— А Розмари и в самом деле очень талантлива, — уверяет Эдвин, осторожно снимая кожицу со спелого персика викторианским ножом ДЛЯ фруктов, С рукояткой из слоновой кости. — Может сыграть кого угодно. Слышала бы ты, как она изображает твоего друга-ковбоя, Чака… как его там? Кстати, как у него дела? — Эдвин, по своему обыкновению, легко меняет тему. — Все еще разыскивает предков в Уилтшире?
— Да… то есть нет… — с запинкой отвечает Винни. Она просидела у Эдвина почти два часа, а до этого говорила с ним по телефону, но о Чаке упомянуть так и не решилась. Ведь если начать рассказывать, сердце вновь станет рваться на части, как разрывалось оно все эти десять дней. И все-таки Винни рассказывает, начиная со звонка Барби.
— Вот, значит, как… Ни жена, ни сын не приехали, — говорит Эдвин немного погодя.
— Нет. Но ведь это только принято считать, что, если кто-то умер, надо спешить на похороны. Мертвому от этого лучше не станет.
