И вот еще, чтобы… Пожить одному. Есть, когда хочешь. Приходить спать в любое время. Просыпаться от касания солнца. Не прятать телефон. Заглядывать в круглое чрево стиральной машины, вынимать из почтового ящика бумажные ворохи и нести к мусорке осенней кипой листвы всё ненужное — кроме квитанций. Читать книги. Ломать хлеб. Что-то обдумывать и проверять: плиту выключил?
Вот только нерешенное, непроходимое — Эрна; воспоминания, самая живучая часть прошлого, начали высыхать, высыхает плоть, выпирают кости, тупеет боль, да, но душа отзывается на нее по-прежнему — заученным, запомнившимся движением, эта боль, как вкус: время идет, но вкус остается прежним. Держится на языке.
Еще нет зимы, просто лежит снег, похожий на остатки снега. Как разновидность грязи. Дни качались от потепления к похолоданию, скрепляя воду ледком. Появлялся сырой ветер. Откуда-то набежали собаки с зимней пышной шкурой и с удовольствием лежали на промерзших газонах, выбирая места, где подземное тепло выдыхали трубы коммуникаций. Облака, похожие на тяжелый дым. Дворники расклеивали плакаты «Единой России» и обрывали все остальные. Люди покупали автомобили в кредит. Город вставал в пробках вечером, утром, днем.
Полковник Юра Еременко, окружное пожарное руководство (теперь оно называлось ГО и ЧС), приехал только на вторую ноябрьскую двухвопросную коллегию («О межведомственном совете по противодействию коррупции в органах исполнительной власти Восточно-Южного административного округа» и «Об утверждении регламента предоставляемых государственных услуг, связанных с выдачей запрашиваемых документов по принципу „одно окно“») — Эбергард еле дождался, случайной должна быть встреча.
Еременко — его прозвали Сгорим К Херам — добивал шестой десяток, сидел в округе шестнадцатый год и каждый месяц стучался к префекту с нигде не находящим утешения лицом агента ГУП «Ритуал» или героя американского кино — он один знает: завтра в семнадцать сорок пять западное побережье спалит извержение вулкана или проутюжит километровой волной — послушайте!!! — никто не слушает! Опустив одержимое лицо с двумя нерасправлявшимися зарубками-морщинами над переносицей, Юра признавался: недостаточное финансирование… равнодушие и беспечность… и уже завтра или почти завтра в огне погибнут школьники — сотни обгоревших детей, роженицы, посетители торговых центров, престарелые, инвалиды, многодетные и собственники квартир с двенадцатых этажей и выше — прыгая, взявшись за руки, с крыш — сгорим к херам! Юра (его семья и три зама) кормился подаянием префектуры (не считая собственного бюджета, поступлений от подчиненных, непосредственных заносов за деликатные согласования и закрытие наездов и доли от прибыли дружественных фирм, торгующих пожарной сигнализацией — единственного приемлемого для Восточно-Южного округа качества) — Еременко никогда не веселел, уже префект Д. Колпаков, здороваясь с «приглашенными» на окружных мероприятиях («здравствуйте, здравствуйте…», протягивая руку Юре, вместо «здравствуйте!» говорил «денег нет», и дальше «здравствуйте, здравствуйте…»), монстр не принял Еременко ни разу и на всех клянчивших бумажках пожарных писал «дерьмо!» или «полное дерьмо!».
Только коллегия закончилась и монстра скрыли двери, все повскакивали, Эбергард быстро, но не бегом спустился со своего ряда (двинет Еременко с бумагами по этажам или в гардероб за курткой?) и спрятался за подошедшим Пилюсом.
— Мне поручено провести аукцион. И обеспечить. По горячему питанию, — Пилюс говорил значительно, как пароль; начальник оргуправления рос, серьезные люди на джипах теперь забирали его в обеденный перерыв покушать и всё обсудить. — Зарабатываете… Один я шестой год езжу на «ниссане». Хотя волос на голове осталось на один сезон. И цветы покупаю ветеранам за свой счет, — отпили и для меня миллион.
Эбергард отвернулся: там и моего ничего нет.
Пошел! — Еременко, неторопливый, бесшеий, пингвинистый, выбрался из зала и — поплыл налево к туалетам и почтовым ячейкам общего отдела, не к кому на прием, раз «дерьмо», Эбергард (раз, два, три, четыре, пять) и — направо, бегом (последние новости на нашем сайте, пресс-центр, срочно) и — вывернул из-за угла уже прогулочным шагом — навстречу.
— Эбергард! — Еременко подтянул так близко полезного прыгучего человечка-кузнечика, знающего, о чем шепчут, что цеплял нагрудными значками.
— О, Юрий Петрович. С коллегии?
— Да сидел, как баобаб. Ни-че-го не понимая!
Эбергард исполнил губами-глазами «сам мучился», поймал пожарного на обманное движение «тороплюсь и ухожу», тот и второй рукой его зафиксировал, раздумывая и включая доля за долей мозги, разогревая полушария, чтобы набрать мощность, достаточную для соображения первой темы прощупывающей беседы. На помощь!
— Забываю спросить… Как сын-то? Поступил?
— Чудо! Чудо, удивляюсь сам, — заголосил Сгорим К Херам, встряхивая Эбергарда, — не верю, хожу как бухой! Откуда у него такие мозги?!! Мое образование — кинотеатр в райцентре, мной выдавили витрину, когда давали билеты на «Фантомас разбушевался»… Деревня! На одном конце курицу варят, а на другом — дух идет! А он сдал, — Еременко растопырил пальцы и сунул, заклиная, под нос Эбергарду, — на пятерки! Один — из четырех факультетов. На собрании первокурсников выводили на сцену — единственный случай за двадцать лет! А я отговаривал! На коленях: только не на юридический!
— Сколько сейчас там? Полтинник?
— Мне выкатили сотку евро. Мы еще, так совпало, с Леней Монголом — вот спасибо ему! — приехали к ректору после пожара; в общежитии, помнишь, два трупа… Серьезно. Уголовные дела надо возбуждать. Университет закрывать. Или не закрывать. Короче, как напишу. Он, так, ректор — знаешь, такой круглый стол у него, чай: по-человечески, не хотелось бы крайностей, типа, мы всё исправим, давайте как отдельные недостатки, рад знакомству… И так — внимательный! — а что грустный, Юрий Петрович? Я говорю: а-а, из-за сына. Собрался, дурак, к вам на юридический, вот отговариваем с матерью… А ректор: понимаю, трудно. Федеральный уровень решает, то племянник генерального прокурора, то сын министра… То долбаная «Единая Россия». Но всё равно; и так, с душою: а вот не отговаривайте. Как его зовут? Пусть Костя Еременко попробует. Константин Юрьевич. Пусть замахнется и будет знать, что испытал силы, а дали ему эту возможность папа и мама, что однажды взяли его за руку и повели по жизни, а вдруг — ну вдруг повезет? И — поступил!!! — отрадовался, восемьдесят пятым исполнением отшлифованное допел и переключил на «прием»: — Ну че, уйдет мэр после выборов, он же обещал — последний срок?
— Да куда его Лида отпустит, он и сдохнет, а рук всё равно не разожмет.
— А если… товарищи попросят?
— Я думаю, его чемоданы в администрации президента в двери не пролазят, сколько заносит.
— Сирота, — с пониманием вздохнул пожарный, — ни отца, ни матери. Ни стыда, ни совести. Ну, а у вас что?
— Террор, — Эбергард посмурнел: не о чем здесь… оперся на подоконник левой рукой (зевнуть? естественно не получится). — Звереет к выборам, — слова вытекли все, насочилось и хлюпало уже сонное молчание всепонимающих людей… еще необязательное капнуло… — Жрет управление культуры… Ладно, Юрий Петрович. Будем здоровы!
— Ну! — Еременко впился. — Про культуру. Душит? Скажи!
— До конца года, — Эбергард оглянулся: одни? — есть решение: всех, кто выходит на аукционы по управлению Оли Гревцевой, снимать, пробивать учредителей, реальных собственников и класть под УБЭП! Монстр ближним: у меня есть информация! А какая на хрен может быть информация? Забирай всё себе, зачем всех без разбора валить? Увольте Гревцеву, зачем всех без разбора валить? Я так понимаю, дело не в Оле…
— А в чем? — Еременко от точного попадания в живое поджал губы и тоже оглянулся. — А в чем, Эбергард?
— Я думаю, он хочет нарисовать себе полную картину: кто в округе с чего кормится, и сперва: долю, а затем — всё.
Лицо пожарного посветлело и разгладилось: Сгорим К Херам думал — мелкими рывками двигались шестерни, одна слепцом подталкивала другую, проворачивалась ось, и — загорелась лампочка, от бледного пушистого мерцания до — в полную мощность.
— Спасибо, — прощающимся голоском, последнее причастие. — А если бы я тебя не встретил… — Еременко обнял друга. — Ты не представляешь, кто ты… Вроде ходишь несерьезный из себя, гам что услышишь, здесь… А нам — великое спасение. Обращайся. Обращайся ко мне! Ну почему ты никогда не обращаешься?!
Подумал: очередь отца Георгия, и, словно по лабиринту, провел указательным пальцем по столбикам календаря: когда у батюшки банный день?
Прошел день, вечером сообщил он тому, с кем привык разговаривать вечерами или днями, когда глаза переставали видеть, через две недели, четырнадцать дней, исполнится тридцать восемь лет; немного постою в не нащупываемой в пространстве местности и начну стариться. Я развелся с женщиной, прожив с ней неопределенное количество лет, больше двенадцати (Эрне двенадцать), — так и не запомнил день свадьбы. С дочерью говорил последний раз в июне, пять месяцев назад. Живу с любимой, она плачет сейчас в спальне. Утром, я так предполагаю, проверила мой телефон и обнаружила смс-переписку с адвокатом и двумя сотрудницами исполнительных органов власти и органов местного самоуправления. Весь день любимая готовилась к моему приходу, чтобы мне стало так же плохо, как и ей. Она беременна. Через четыре месяца у меня родится дочь. Моя мама в Орловской области завтра ложится в больницу, третий раз за осень. Теперь у нее сильнейший отит. Семь дней она плачет от боли, сидя в кровати, по ночам. Квартира моя — большая, еще не готова. Кухню заказали. Диваны едут и плывут. Новая девочка Эбергарда не поедет из роддома на съемную квартиру — поедет к себе домой. Я могу стать никем, потому что с префектом не сложилось. Кем я смогу стать еще? Не знаю. Любимая считает, что — всё могу. Сейчас она плачет. Больше о жизни мне сказать нечего. Иногда мне хочется пропасть. У меня почти не осталось часов, когда я могу делать только то, что хочу. Да, хочу еще упомянуть, пока жив, что очень люблю Эрну. Мне плохо без нее. Я редко теперь улыбаюсь. И мало кого веселю…
