Стало быть, если руки опустились и вот-вот настигнет кара, пора использовать священное и таинственное право всех служителей языка, алхимиков слова и даже сочинителей юбилейных писулек. Всем им — и никто более в это не посвящен — один раз в жизни позволено подправить не слова на бумажке, а горбатый мир на трех китах. Проще говоря, силой мысли принудить к кончине ненавистного соседа — любителя одеколона, Бюль-Бюль-оглы и сетчатой маечки довоенного образца. А также, подобно крысолову из Гаммельна, приманить приглянувшихся дам к своим дверям, и пусть прибирают эти авгиевы конюшни по графику. И, разумеется, шальные деньги, наследства и прочие маленькие радости — побаловать себя и близких… Можно даже остановить грузовик, под которым суждено погибнуть драному коту, и он останется жив (это на случай взыгравших сантиментов). Ну не говоря уже, разумеется, про катастрофы, когда из пожара вынесешь малолетних детей, не пошевелив при этом пальцем. И тому подобное.
Смешно, но об этом сбивчиво поведала Добрая Елена после коньячного спирта и нежданного брачного предложения. Аркин знал Елену тыщу лет, но теперь поганая начальственная работа, необходимость красить ноготки и выглядеть орлицей подтачивали ее день ото дня. Канули в Лету бодрые и несолидные прыжки мячиков грудей, пока опаздывающая Елена торопилась по лестницам; воодушевленная хрипотца ее любимой застольной-обнадеживающей «We shall overcome», а также трогательная щербинка и Ленин басовитый комментарий: «Я не могу на ответственную должность, у меня отсутствует четвертый зуб». — «У всех отсутствует», — отрезал дундук-хозяин, и Елена все-таки задиректорствовала. Аркин решил спасти положение. Он сказал: «Выходи за меня замуж, отдохнешь годик-другой…» Добрая Елена не стала обижать старого друга, она улыбалась Аркину, как разбаловавшемуся дитяте. «Как, Антоша, но у меня ведь уже есть муж?» — «Это не муж, это сожитель!» — не сдавался Антон. «В моем возрасте это почти одно и то же», — отрезала Елена, и об этом, видимо, было хватит. Но Елена не умела дуться подолгу, тем более подшофе, и в бреду рассказала маленькую тайну. Аркин хохотал и коленки к потолку подбрасывал. «Сила мысли! Как решить, что это началось, — это и начнется, даже мертвеца оживишь, если очень надо…» — «Да ты рехнулась, старуха…» — «Только не лезь в космические сферы — надорвешься, время вспять не верти, оно тебя сожрет с потрохами… ну разве что на полчасика и чисто в бытовых целях. Но главное условие — чтобы никакой гигантомании, только твоя маленькая частная жизнь и твои прихоти…»
Старуха оказалась права. И еще как. С утра сцепились соседи, и Машок, разумеется, к Антоше под крылышко глухой дробью тревоги в дверь. Аркин по долгу чести и со злой неохотой оторвался от любимого Гойко Митича, сверкавшего горбатым профилем с экрана. Любимый утренний сеанс для детей, Антошина слабость. Он ради хохмы напряг пресловутую силу мысли, заржавевшую, как подшипник на свалке… и кадр замер. Отвесить челюсть до пупка было некогда, нужно было ритуально и слегка поприпирать к косяку Машиного «изверга», а после раздавить с ним дерьмового зелья, чтобы отстал со своим всеядным гостеприимством. Вернувшись домой, Аркин застал все в неизменном виде: тот же кадр дрожал клюквенным желе, кадр про индейский закат и индейскую доблесть Верных Рук и Быстрых Рек. С трепетом, почему-то по-английски, как порядочному, прошептал своему «Рекорду»: «Play!» И краснокожая тема ожила.
«Великий день!» — возликовал Антоша. И встреча, вероятно, непростая впереди, снесла все ж таки упрямая курочка не золотое — бог с ним! — позолоченное яичко. К черту злополучную рукопись, нужно достойно встретить момент. И Аркин обратил взор вокруг и на себя, как на часть пестрого интерьера. В зеркало щерился сомнительный тип с лохматыми рожками нечесаных волос по бокам, с редеющей макушкой, с никчемной родинкой под глазом, с мятым от сомнений лбом и тремя волосешками промеж сосков вместо подобающей мужику дремучей груди. И скорее всего все это с душком, ибо иной раз красноречивую картинку нюхаешь глазами сквозь бесстрастное стекло. О, Иезус Мария, стекло тоже страдало многолетней замызганностью. Антон метнулся было намываться и настирываться, но в ванной его ждал бардак на умывальной полочке, где в жирной мыльной жиже плавали ржавчина бритв, узелки волос и одинокий пакетик одноразового шампуня, обещавшего шелковистую шевелюру даже мумии Тутанхамона.
…Из комода торчали язычки старых джинсов и ничейных шарфов, комната напоминала пристань впопыхах отъехавшей труппы экспериментально-самодеятельного театра. На окне кисли хозяйские духи «Красная Москва» и засыхало растение из серии «чахнем, но не сдаемся», о котором владелица жилища наказала заботиться, но это уже к «реквизиту» не относилось. На шифоньере покоились рулончик ватного одеяла и ваза с ветхой икебаной из сосновых веток. При одном взгляде на этот хлам Аркина душил позыв чихнуть от пыли. Ужас! Дальнейшее путешествие по квартире опять-таки не дало утешительных результатов. По кухне прошло войско Мамая, да, похоже, еще и поплясало на руинах. Позавчера, помнится, кто-то из гостей не вытерпел и помочился в раковину, ибо санузел заняли некие двое, уставшие сублимировать любовь, живя в одной комнате с дотошной бабушкой. Вспомнив еще пару-тройку подобных деталей, Аркин был готов навсегда оставить этот содом прямо сейчас, уйдя странствовать с сумой и словарем языковых трудностей. А что, если девушка заглянет на огонек?.. Есть, конечно, сила мысли про запас, но Аркин никогда бы не опустился до того, чтобы вызывать астральную поломойку. Зачем растрачивать драгоценный шанс по мелочам? Что отмоется, то и ладно, остальное простится. Всегда прощалось, женщины в смятении нетребовательны к окружающему ландшафту. И Аркин перед героической чисткой авгиевых конюшен присел с кофе и с сочным яблочком покупаться в грезах. Вначале, как это обычно бывало в минутку очистки экрана, память выдала заставку — солнечную Иру, кучерявую блондинку с еврейским носом… Она тогда, в их первую дурацкую встречу, чуть стеснялась ситуации и своих ребяческих прыжков от мужа и от детей-хорошистов, оттого часто и жестко улыбалась, замерев на полслове, а удивляясь, машинально вытирала нос платочком, хоть он и был абсолютно сух и безупречно напудрен. Когда пришел час откланяться, она отчаянно замялась, что Аркина позабавило: он любил продлевать неловкие паузы, подглядывая за малейшими оттенками смятения, за ветерком маневра. Но Ира не слишком утомила себя игрой, она неприкрыто ждала ангажемента без всяких экивоков, и эта гибельная поза на мокрой ступеньке, как на краешке обрыва, ямочка от ветрянки на скуле, поникший бархат туфель, облепивших коренастые круглые ступни, — все это почему-то так возбудило, аж подбросило. Потом выяснилось, что никакого у нее мужа, никаких хорошистов — только плаксивый малолетний сын с диатезом, ночевавший у бабки.
Отдавалась Ириша, скрипя зубами от нежности, потом сама же над собой хохотала с притворным ужасом и излюбленным словечком «отвратительно». Говорила она много и путано — о кукурузных палочках, об архитектуре, о белых слонах, об искусственном размножении. Ира как будто сама себя распаляла болтовней, загоралась веселым румянцем, забывала про ухабы жизни и зачем вообще сюда пришла, то бишь к Антону. Она обожала селедку, зеленый горошек, утиный паштет, маринованные грузди и по-коровьи, целыми пучками, жевала киндзу. Словом, по личной классификации Аркина, которую он считал будущим краеугольным камнем психологии, Ирина была человеком закуски, а не еды, и это вызывало в Антоне нежное чувство солидарности. В подробности своего прошлого она не вдавалась, что свидетельствовало о том, что оно у нее было. Только однажды в тональности анекдота Ирина рассказала, как ей было стыдно и больно, будто единственной не сдавшей экзамен, когда обожаемая подруга за доверительным кофе (тухлая как мир история, но всегда оглушительная для новичка) призналась, что Ирочкин муж строил ей глазки, но та с достоинством отказала. Объяснила, что он ее в том смысле не интересует вовсе. Разумеется, подруга была настоящей подругой, она и ответила, как подобает настоящей подруге. Ира сходила с ума, но муж ее не удивил. Ее резануло другое: всякий раз подтягивая на себя одеяло рядом с липким телом, она обижалась до слез — почему же не интересует?! Неужели я одна такая дура? И захлебывалась истеричной материнской жалостью, глядя на высунувшиеся из-под одеяла волосатые ступни.
Дальше Аркин не мог вспоминать Иру — он давно провел красную черту, за которой остался нелепый «последний раз». Еще была девушка-учительница с выпуклыми карими глазами. В них сквозила настойчивая готовность на подвиг, о котором обычно никто не просил, но которому тем не менее всегда находилось место. Это настораживало. Аркин с ней познакомился оттого, что никогда до этого не знакомился у филармонии, а ведь интересно! И она строго сказала «Пойдемте», и Антоша простоял весь вечер, как слезный паж, у оглушительного приставного стульчика, на котором млела раскрасневшаяся меломанша. А потом они вышли из резонирующих нервных стен, закапал снег. На заметенном белой влагой служебном крыльце играл трубач. «Местный талант… судьба, знаете ли…» Интеллигентные знатоки из публики стеснялись подавать ему мелочь. А кто-то милый и пьяный, и не имеющий касательства к сольфеджио щедро кинул шальную деньгу. И вдруг трубач в такт неаполитанским ноткам подмигнул весельчаку. Сие осталось самым ярким штрихом из встречи с прекрасным.
