Так сама земная твердь уходила из-под ног, так любые его поступки оказывались шагами к расстрельной стенке. Иной раз генерал, чувствуя себя спеленутым этими изощренными путами, взрывался и лез напролом:
— Но вы же никаких заслуг не цените! У того же Блюхера — не было их? Или у Тухачевского?
— Какие же, интересно? — вскидывался Опрядкин. — Что вы считаете их заслугой?
— Убираем протокол?
— Убираем, это мне самому интересно. — И Опрядкин захлопывал папку.
— Если война грянет, вы же Блюхеру скажете спасибо, что у нас танки есть. И неплохие танки. А если у нас и самолеты есть, то скажете спасибо Тухачевскому.
Он тут же спохватился, вспомнив, как называл аресты и Тухачевского, и Блюхера головотяпством, преступлением. Но, верно, слышавшие это не донесли на него.
— И скажем, — отвечал Опрядкин с некоторым удивлением в голосе, будто ждал откровенности куда большей. — За танки и самолеты мы и сейчас им говорим спасибо. Вы думаете, товарищ Сталин не ценил их? Не ценил Уборевича, Якира? Очень даже ценил и ценит. Но расстрелять-то их — надо было.
— Да почему «надо»?!
— Они в заговоре участвовали или нет?
— И это доказано?
— Собственноручными показаниями! Признавались, как у попа на исповеди.
Генерал на это замыкал уста. Опрядкин подозрительно озирался вокруг и понижал голос:
— А вы сами — не понимаете, почему их ликвидировать пришлось? Они же стали бы тормозом. Обновлять нужно армию, а они молодым не дали бы ходу. Если сейчас их не убрать, потом будет поздно. Это, если хотите, сверхпредвидение.
— Так вы из людей, из вернейших, заранее врагов делаете! Зачем?
— Фотий Иванович, а из кого же их делать? Бывает, самый лучший враг из своих, который вчера еще другом казался. Больше он злости вызывает. Ну, это в порядке юмора, не под протокол. А если серьезно, то советская власть никаких врагов не боится. Столько у нее единомышленников — во всем мире, не только в стране, — что их всех и не прокормишь. Так что она себе может позволить такую роскошь — друзей на прочность проверить, а кого и ликвидировать, даже самых верных. Если это надо.
— Опять «надо»!
— Да! Да! Значит, были на то соображения. Вы поймите: советская власть — это ослепительный вариант! Это такая удача в мировой истории, что все наши ошибки не могут нам повредить! Если вы вдруг миллион выиграли, неужели вы пожалеете сто рублей на шампанское? Советская власть может себе позволить все. Уничтожить сотни тысяч, миллионы. И сотни тысяч, и миллионы встанут на ее защиту. Такие ценности написаны на ее знаменах. Вы возьмите меня — кто я был? Подкидыш, беспризорник. С чего началась моя карьера? С того, что я украл одеяло. Укрыться хотелось потеплее, Фотий Иванович, не пропить, нет. Я жил в дровяном подвале, там холодно. А меня накрыли, били сапогами в поддых, лежачего… Вас, кстати, еще не били сапогами?.. И кто меня выручил? Сотрудник ГПУ Удальцов Федор Палыч. Он мне сказал: «Лева, я знаю, ты от меня убежишь, но ты наш человек, Лева, попомни мои слова, ты к нам придешь». Я убежал тогда, скитался два года, воровал в поездах — и вернулся. Я осознал все, что я мечтаю получить, мне только советская власть может дать. Образование, почет, самоуважение. И вот я с одеяла начал, а теперь — старший лейтенант государственной безопасности. А завтра — капитан…
— А послезавтра — майор.
— Да! — вскричал Опрядкин. — Да! А там и старший майор. А это уже равно генералу. А ты, сссука, откуда пришел, — он показывал под стол, — туда и уйдешь! Тебя революция, советская власть генералом сделали, а ты это ценил? Вот с тебя и сорвали петлицы…
— Я не сука, — сказал Кобрисов. — И я генералом мог при царе стать. Может, даже скорее.
— Ну, знаешь ли!
— Знаю.
Опрядкин, не найдя, чем ответить на эту наглость, вскакивал, некоторое время ходил по кабинету из угла в угол, животом вперед, разбрасывая ноги в стороны. Затем, успокоясь, брался за свою папку.
— Н-да, — говорил он, вздыхая. — Наговорили мы тут, напозволялись!..
— Ничего я вам не сказал, — спохватывался генерал.
— А если бы и сказали? Не под протокол же. Зачем же я буду такой поросенок — джентльменское соглашение нарушать? Мне ваше доверие дорого, вот чего вы понять не можете. Помогли бы мне построить дело, и я бы вам помог как от высшей меры уйти. Можно же на покойника свалить — это он, Блюхер, хотел границу открыть, а вы были слепым исполнителем. Вот вам смягчающее обстоятельство. А иначе — вот какой вопрос возникает: мы все его врагом не считали, но почему это он нас обманул, а вас — нет? Вы ж ему до сих пор верите!..
Генерал молчал угрюмо, и Опрядкин, вздохнув, нажимал кнопку вызова конвоя:
— Уведите.
В камере предложение Опрядкина — все валить на покойного маршала встретили по-разному. Корниловец от обсуждения устранился:
— Наша чванливая офицерская честь и подумать об этом не позволяла. Но у вас на красных знаменах иные заповеди: «Все нравственно, что на пользу пролетариату». Вы сейчас самый что ни на есть пролетариат, вот и думайте.
Товарищ прокурора осторожно заметил, что речь идет все-таки о мертвом, которому ведь ничто не грозит. Корниловец его не удостоил ответом. Совсем иного мнения был «писучая жилка». В очередной «беседе у параши» он сказал:
— Дело тут даже не в чести, а в пошлой прагматике. Этот наш Блюхер, если мне память не изменяет, заваливал Тухачевского — живого. В составе суда, зная, что невиновен, что все бред, приговорил к смерти. И что на этом выгадал? Сам через год угодил под тот же топор… Так что не мучайтесь. Я бы на вашем месте подумал о другом: нарушит ли ваш Опрядкин слово?
— Тоже думаю, — сознался генерал.
— Нет, мой генерал, не нарушит. Расстреливать вас будут другие. А он уйдет в отпуск. Я вижу, вы втягиваетесь в игру, она вас увлекает. Вам уже хочется испытать, держат ли слово урки, бандиты. Держат, у них есть кодекс чести, но только в своем кругу. Так если на то пошло, станьте одним из них. Ну, если не можете совсем отказаться от игры, тогда — притворитесь. Ведь всюду сговор, почему бы и вам не сговориться. От вас не веры требуют, а лишь показать символ веры — так покажите! Убедите их, что вы им верите, не сомневаетесь, что они — рыцари идеи. Им это понравится, и они вам не станут делать худо. А впрочем… Нет, не советую. У вас не получится. Все несчастье, что мы с вами думаем мозгом, а они — мозжечком, гипоталамусом. Это вернее.
— А не упрощаете? — возражал генерал. — Что-то ж действительно там написано, на знаменах, из-за чего люди умирать пойдут.
— Он вас не обманул, — сказал «писучая жилка». — Ваш Опрядкин не врет. Французская революция написала: «свобода», «равенство», «братство» — и рубила головы, ничуть не опасаясь всеобщего разочарования. А у них — еще проще. Они свой лозунг укоротили до одного слова, но зато могут его написать громадными буквами. Только одно: «равенство». Все остальное — ерунда. «Свобода» — на самом деле никому не нужна, люди просто не знают, что с нею делать. «Братство»? Его нет в природе, нет в животном мире, почему бы ему быть в человеках? А вот равенство — это вещь. Мне плохо, но и тебе тоже плохо — значит, нам обоим хорошо. У меня мало, но и у тебя не больше значит, у нас много! За это и умереть можно. И никаких жизней не жалко. Ни своей, ни тем более — чужих.
— Ну и век же нам с вами выпал — жить! — говорил генерал почти с восхищением.
— Век разочарований, — «писучая жилка» разводил руками и усмехался, подергивая небритой щекой. — Взбесившаяся мечта всех просвещенных народолюбцев — толпа наконец приобрела право распоряжаться собою. Сидели бы спокойно при своих династических монархах, которые и убили, то все вместе едва ли больше, чем ваша славная армия в восемнадцатом году. Видите, как все смещается, когда свергают умеренного деспота, какими были наши цари. Когда в тайге убивают тигра, то размножаются волки, от них урона куда больше. Увеличивается потребление — и каждый хочет воспользоваться своим правом. Сколько прав лежало перед «маленьким человеком» — он охотнее всего воспользовался самым примитивным: тоже быть тираном. Мы с вами говорили о нем, — тут «писучая жилка» на миг устремлял косящий взгляд в потолок, — ему самому много ли надо? Ну, помучить одного-двух, чтоб не напрасно день прожить. В масштабе страны — это пылинка, микроб. Но за это надо заплатить то же самое разрешить и другому, кто тебя поддерживает, ему тоже хочется помучить…
Генерал не рассказывал никому о методах Опрядкина, стыдился рассказывать, тогда как «писучая жилка» делился охотно всем и со всеми. В чем его вина состояла, генерал понять не мог, как и того, стоило ли так упорствовать, что греко-микенская культура ничуть не ниже той, что привнесла Великая французская революция, или что Мейерхольд на десять голов выше Завадского или Охлопкова (а по генералу, так пропади они все трое, чтоб из-за них еще ночами тягали на допросы!), однако же методы следователя Галушко произвели на него впечатление. Этот Галушко тоже себя считал интеллигентом и пути расколоть подследственного выбрал интеллигентные. При аресте и обыске у «писучей жилки» нашли в архиве восемнадцать писем Вольтера — подлинных, как утверждал владелец и против чего нисколько Галушко не возражал — иначе бы его метод копейки не стоил. Вот что придумал он сжигать по одному письму на свечке, когда подследственный запирался или казалось Галушке, что он не откровенен. Письмо сжигалось в конце допроса, при подведении итогов, так что минутный акт сожжения подследственный переживал заранее долгими часами. И, разумеется, ему прежде показывалось это письмо, даже в руки давалось подержать, дабы он еще раз осознал его ценность.
