Раймундо Силва снова остается один и еще несколько секунд с любопытством спрашивает себя, что бы мог значить елейный тон, каким произнесла сеньора Мария прощальные слова, вот ведь шальная тетка, как же стремительно переходит она от мрачности к явному желанию угнездиться у вас в сердце, но История Осады Лиссабона уже призвала его к иной реальности, к сооружению башни, призванной раз и навсегда сокрушить сопротивление мавров, и мы-то, знающие, что от этого зависит само существование нашей отчизны, не возьмем на себя смелость прерывать ход его творчества, пусть даже Раймундо Силва несравненно сильней хотел бы пообщаться с Марией-Сарой, нежели описывать совершенно неизвестные ему военные операции, а также подготовку брусьев, возведение лестниц-сходней, прикручивание болтов, натягивание канатов и прочие работы, которые в совокупности постепенно создадут башню, хоть и не Вавилонскую, эта вот вовсе не претендует на то, чтоб вознестись превыше зубцов стены, что же касается смешения языков, дон Афонсо Энрикес намеревался не повторить множественность их, но напротив – подрубить ее под самый корень, как в смысле переносном, фигуральном и аллегорическом, так и в самом что ни на есть прямом и кровавом. Когда Мария-Сара, как обещала перед уходом, вернется, чтобы провести здесь эту ночь и следующую, а также день между ними, благо день этот воскресный, работа будет отодвинута, ибо иные свершения ждут своего часа и время сменило имя свое и зовется теперь срочностью: Тише-тише, скажет она, иной миг богаче на события, чем иной год, и не размер сосуда важен, но то, чем каждый из нас может заполнить его, пусть даже он переполнится и рухнет. Как рухнет и эта башня.
Сооружали ее больше недели. С утра до ночи рыцарь Генрих жил исключительно своей затеей, и даже когда отдыхал в шатре, внезапно просыпался при мысли, что такую-то опору следует укрепить, и даже до того доходило, что ни свет ни заря он являлся на место действия удостовериться, что канаты прочны и гнезда-пазы держат на совесть. Таких отменных душевных свойств был этот великолепный сеньор, что не гнушался самолично подставить плечо под тяжкую кладь, если у кого из обессилевших солдат, что называется, пупок развязывался. И вот однажды в такой ситуации обнаружился позади него Могейме, потому что и Могейме принимал участие в постройке башни, и тут-то как-то раз углядел Оуроану, которая тоже пришла поглядеть, и хоть и смотрела лишь на того, на кого и должна была смотреть, – на хозяина своего и повелителя, все же не смогла не заметить шедшего позади него высокого солдата, а уж он-то глаз с нее не спускал, и вспомнила, что он пялился на нее, где ни встретит, сперва в лагере Монте-де-Сан-Франсиско, потом в ставке короля, а теперь вот на этом узком кусочке земли, таком узком, что чудом казалось, как это тут все друг друга не передавят, как не наткнутся друг на друга вот, к примеру, хоть эти двое, мужчина и женщина, которые так неотрывно друг на друга уставились. Не далее пяди от себя Могейме видел широкий затылок немца, спускавшиеся на шею длинные рыжие пряди, склеенные потом и пылью, и думал, что убить его в этом столпотворении ничего не стоит, но Оуроана, хоть и свободная, ближе, чем сейчас, не станет. Искушение чьей-либо насильственной смертью, а проще говоря, убийством приводит потом к угрызениям совести, от которых можно избавиться, облегчив душу, но даже на исповеди признаться, что вожделею к пусть незаконной, но все же сожительнице того, кто намечен в жертву, смелости не хватало. В злобе и ярости Могейме ткнул немца кулаком в спину, и тот обернулся, но – спокойно и без удивления, ибо при таких неимоверных усилиях подобное случалось сплошь и рядом, и этого прямого взгляда оказалось довольно, чтобы ярость Могейме испарилась, рыцарь ведь не сделал ему ничего плохого, нельзя же ненавидеть человека только потому, что слишком сильно вожделеешь его женщину.
И наконец башню воздвигли. Это чудо военной инженерии перемещалось на громадных катках и состояло из замысловатой системы внутренних и внешних балок, соединявших четыре платформы, которые образовывали вертикальную структуру – нижняя сидела на осях, соединенных с катками, верхняя была угрожающе вытянута в сторону города, а две промежуточные укрепляли всю конструкцию и служили временным убежищем для солдат, поднимавшихся наверх. Ручная лебедка позволяла быстро подавать наверх большие сетчатые корзины с оружием и боеприпасами, чтобы в них не было нехватки даже в самом ожесточенном бою. Увидев готовое сооружение, войско разразилось ликующими и восторженными криками и готово было немедля ринуться на приступ, казавшийся теперь таким легким. Даже мавры, по всей видимости, испугались, ошеломленное молчание сменило потоки оскорблений и брани, низвергавшиеся со стен. Ликование в португальском стане еще усилилось, когда стало известно, что башни французская и норманнская запаздывают, а потому слава – вот она, рукой подать, осталось лишь оттолкать боевую колесницу вплотную к стене, и тут пришло время Мему Рамиресу подать голос: Давай, ребята, взялись, ребята, навались, ребята, дружней, и все впряглись что было сил. К сожалению, не заметили, что дорога идет под уклон, и потому по мере продвижения вперед уже под неприятельским огнем башня наклонялась то вперед, то назад, и делалось очевидно, что даже если сумеет докатиться до стены, верхняя платформа вплотную к ней не станет, а значит, проку от нее никакого не будет. Тогда рыцарь Генрих, сокрушаясь о своей непредусмотрительности, отдал приказ остановиться и вернуться, и плотникам теперь пришлось уступить место саперам, а тем надлежало выправить и выпрямить дорогу, что было чрезвычайно опасно, ибо чем ближе они подходили к стенам, тем гуще летели на них со стен разнообразные стрелы, дротики и копья. Тем не менее, несмотря на понесенные потери, прокопали и выровняли метров двадцать пути, по которым башня могла двигаться, прикрывая следующий штурм. Так обстояли дела, и каждый старался изо всех сил – мавры со своей стороны, христиане со своей, – как вдруг почва сбоку подалась, провалилась, и с ней вместе ушли вглубь три катка, отчего все сооружение опасно накренилось. Грянул общий крик, в португальском стане – исполненный ужаса и огорчения, а со стен, как из театральной ложи, – сатанинского веселья. Застыв в неустойчивом равновесии, башня застонала и затрещала сверху донизу, поскольку все элементы конструкции подверглись непредусмотренным нагрузкам, а иные части немедленно расстыковались. Мы сказали бы, что при виде того, как вершина его торжества становится небывалым провалом, рыцарь Генрих потерял голову и рвал на себе волосы, если бы два столь мощных образа хоть как-то сочетались меж собой, и изрыгал на родном немецком языке проклятия, которые совсем, разумеется, не вязались с его добрым именем, более чем заслуженным, но были более чем уместны в эти грубые и простые времена. Потом, несколько остыв, он отправился осматривать ущерб на месте и оценил, что единственно возможный выход из положения в данных обстоятельствах – привязать длинные канаты со стороны, противоположной наклону, и всей командой тянуть башню на себя, чтобы высвободить катки и постепенно вернуть башню в вертикальное положение. План был просто превосходен, но чтобы осуществить его, следовало провести рискованнейшую операцию – убрать из-под колес-катков землю, которая пока еще поддерживала нижнюю платформу. В этом-то и состояла главная трудность – предстояло решить головоломное уравнение с огромным и страшным неизвестным, однако и это решение, по совести, следовало бы назвать крайне проблематичным. Именно этот миг мавры сочли наиболее благоприятным, чтобы пустить со стен тучу стрел с горящей паклей, которые гудели в воздухе, как рой пчел, и падали там и сям, тут и опять же там, поскольку поднявшийся ветер давал, по счастью, сильный снос и мешал лучникам, но сказано ведь, что повадился кувшин по воду ходить и так далее, а потому стоило лишь одному дротику попасть в цель, как остальные нащупали верный путь, так что башню ожидала печальная участь, и рухнула она не столько уже из-за опасного перекоса, усугубленного земляными работами, сколько из-за неимоверных и беспорядочных усилий потушить вспыхнувший сразу в нескольких местах пожар. При падении погибли или были тяжело ранены солдаты, крепившие тросы на верхушке ее, равно как и те, кто работал лопатами на земле, откапывая колеса, и – потеря невосполнимая – сам рыцарь Генрих, пронзенный горящим дротиком, который погас в его благородной крови. А вместе со своим господином – но от страшного удара в грудь отвалившейся балкой – пал и его верный слуга, и осталась Оуроана одна на всем белом свете, о чем в своем месте уже было упомянуто с учетом важности этого обстоятельства для продолжения всей истории. Совершенно невозможно описать ликование, обуявшее мавров, когда они убедились лишний раз в неоспоримом превосходстве Аллаха над Господом, каковое доказано было громоподобным падением проклятой осадной башни. Точно так же не передать словами отчаяние, ярость и скорбь лузитан, хотя кое-кто из них и не постеснялся пробормотать, что всякий, у кого имеется хоть капля разума и мало-мальский опыт, знает – войны выигрываются мечом, а не чужестранными уловками, которые столь же способны пойти на пользу, сколь и навредить. Исковерканная башня горела, как исполинская жаровня, и так никогда и не узналось, сколько в ней обуглилось и испепелилось людей, застрявших в путанице переломанных конструкций. Беда.
