Ольга подняла взгляд на Павлину. Ее глаза были полны невыразимого горя.
– Он убит, – сказала она.
И ее тело затряслось от рыданий.
Павлина сидела рядом и оплакивала мальчика, которого знала с первой минуты его появления на свет. Они всегда понимали, что такое может случиться, и все же это стало для них неожиданным и чудовищным ударом. Никогда Павлина не думала, что на все ее молитвы о спасении Димитрия никто не откликнется.
Тем временем Димитрий в горах ждал приказа к наступлению. Он сразу узнал почерк отца и почувствовал, как вновь вспыхнула давняя ненависть. От содержания письма его пробрала дрожь. Взглянув на дату, он понял, что матери уже известно о его «гибели», и мысль о том, что отец мог сделать с ней такое, вызвала у него непередаваемое отвращение.
Ольга закрылась в своей темной комнате, а Павлина понесла письмо в торговый зал. Оставила хозяина одного, пока он читал, а затем они вместе пошли домой. Комнинос спросил, как его жена приняла эту новость. Он постарался изобразить горе, понимая, насколько важно произвести правильное впечатление. И жена, и служанка прекрасно знали, как гневался он на сына, поэтому горе его было сдержанным и манера по-прежнему полной достоинства.
Константинос Комнинос вошел в комнату жены и встал у двери.
– Ольга… – произнес он.
Жена лежала на кровати одетая, без движения.
– Ольга… – снова сказал он, подходя к кровати.
Приблизившись, он увидел, что глаза у нее открыты.
– Уйди, – сказала она спокойно. – Прошу тебя, уйди.
Ей невыносимо было его присутствие, и он не заставил себя упрашивать.
Много дней подряд Павлина приносила и уносила полные подносы еды, но никак не могла заставить Ольгу поесть. Она и сама горевала, но необходимость заботиться о хозяйке не давала ей сидеть сложа руки.
За день до того, как сообщить эту новость остальным, Комнинос послал записку Гургурису.
Катерина работала сутками напролет, отделывая свадебное платье. Подол уже был украшен вышивкой, а шлейф расшит бисером, и все же платье требовало еще целой недели усердной работы. И вдруг хозяин велел отложить все и идти к кирии Комнинос. Катеринины протесты ни к чему не привели.
– Отправляйтесь немедленно! – рявкнул Гургурис. – Свадебным нарядом может пока заняться кто-нибудь другой. Если такому важному клиенту, как кириос Комнинос, нужно новое платье для его жены, мы не можем заставлять его ждать.
Катерина была не в том положении, чтобы возражать, но она знала, как будет волноваться невеста из-за того, что платье до сих пор не готово, и понимала, что ни одна другая швея не сможет продолжить начатый ею сложный узор. Симметрии не получится. Обычно ей давали закончить одну работу, прежде чем приниматься за другую, но сейчас Катерина видела, что выбора нет. Она решила, что, если понадобится, вернется в мастерскую после закрытия и будет шить всю ночь, чтобы закончить свадебный наряд.
Швея еще немного постояла, не зная, пора ли уходить. Она чувствовала себя неловко под пристальным взглядом глаз-бусинок, но понимала, что Гургурис еще не все сказал.
– Вот образцы. Может быть, вы попросите ее выбрать из них.
Он протянул шесть лоскутов ткани. Все они были черные, разной плотности, от шерсти и бархата до крепа и тонкого шелка.
Гургурис заметил, как изменилась в лице Катерина.
– А-а. Вижу, это новость для вас. Они потеряли сына.
Катерина закусила губу, чтобы не дрожала, и взяла протянутые ей кусочки материи.
– Я схожу сейчас же, – прошептала она еле слышно.
Ноги у нее подкашивались, и все же она успела выйти в улицу, прежде чем содрогнуться от разрывающих грудь рыданий. Прижавшись к стене, она плакала, не стыдясь, и люди проходили мимо, словно она была невидимой.
Димитрий умер. Катерина судорожно хватала ртом воздух, пытаясь отдышаться перед новым приступом. Минут через десять-двадцать она кое-как взяла себя в руки. Ее ждала работа. Нужно было идти к тем двум единственным в мире людям, для кого эта потеря – такое же страшное горе, как для нее, и она медленно двинулась к морю.
Павлина сразу же открыла дверь. Вид у служанки был такой, словно ей подбили оба глаза. Они так опухли от слез, что почти ничего не видели.
Катерина вошла:
– Как кирия Комнинос?
Павлина покачала головой:
– Ужасно. Просто ужасно.
Женщины прошли на кухню и поговорили немного. Сначала расплакалась одна, затем другая – их горе было все еще свежо и остро. Невыносимая тоска обрушивалась всей тяжестью то на одну, то на другую, без предупреждения.
– Кирия Комнинос два дня ничего не ела, – сказала Павлина, вставая, чтобы составить блюда для хозяйки на поднос. – Может, пойдешь со мной? Вдруг да тебе удастся ее уговорить.
Они вместе поднялись по лестнице, и огромные позолоченные часы ритмично тикали в такт их шагам.
– Подожди минутку здесь, – велела Павлина.
В спальне она раздвинула шторы на несколько миллиметров, чтобы впустить немного дневного света. Ольга лежала на кровати, полностью одетая, неподвижная и спокойная, словно мертвое тело в гробу.
– Катерина пришла, впустить ее? – спросила Павлина, ставя поднос на стол. – Кириос Комнинос просил ее прийти.
Ольга села.
– Зачем? – спросила она.
– По поводу траурных платьев.
– Ах да, – сказала Ольга, словно забыла о событиях последних дней. – Траур.
Катерина вошла. Она кое-как пробормотала одно-единственное слово: «Соболезную», – и потом целый час молча снимала мерки и рисовала фасоны у себя в блокноте, чтобы Ольга посмотрела и одобрила. Разговоры были сейчас неуместны.
Скоро всем уже было известно, что сын Комниноса погиб в горах, сражаясь против коммунистов. Некоторые знакомые коммерсанта тоже потеряли сыновей при таких же обстоятельствах, и многие присылали свои искренние соболезнования, не подозревая, что богатый бизнесмен вовсе не убит горем, а испытывает лишь облегчение. Вскоре он уже вел дела как обычно, благодаря чему приобрел репутацию мужественного и стойкого человека.
Катерина приходила еще несколько раз за последующие несколько недель – приносила на примерку новые платья. Черное прибавляло Ольге по меньшей мере лет десять, и теперь, когда она подходила к зеркалу, оттуда на нее смотрела грустная старая женщина.
Однажды, когда Катерина пришла снова, Павлина сунула что-то ей в руку. Это была маленькая фотография.
– Они и не заметят, что она пропала, – сказала служанка. – Я ее в коробке нашла, там еще несколько точь-в-точь таких же.
Катерина смотрела на фотографию Димитрия. Она была сделана в его первый день в университете. Катерине стало и радостно, и грустно одновременно.
– Спасибо, Павлина, – поблагодарила она. – Большое спасибо. Я буду ее очень беречь.
Вынырнув из темной пучины горя, Ольга стала замечать, что Катерина больше не улыбается той солнечной улыбкой, что отличала когда-то молодую швею. Это улыбка была словно свет, который никогда не гас. Теперь же под глазами Катерины лежали темные тени. Ольга начала понимать, что у девушки на душе свое тяжкое горе.
Несколько месяцев после этого Катерина ходила как во сне. Делала обычные дела – все то же, все так же, день за днем – и была целиком погружена в свое горе.
Евгения изо всех сил старалась помочь ей пережить эти тяжелые месяцы, но знала: только время сможет когда-нибудь рассеять этот мрак.
Другие девушки в мастерской заметили, что Катерина совсем ушла в себя, и оставили попытки вывести ее из этого странного состояния. Молодая швея почти все время молчала – любые разговоры ей казались пустыми. Только одно осталось прежним – блистательное качество ее работы. Катерина делала ее так же быстро и безупречно, как всегда, и это было единственным, что отвлекало от бесконечного переживания своей потери.
Гургурис по-прежнему выделял ее среди других. То она слишком медленно работает. То ей следовало быть пооригинальнее. То ее шитье слишком похоже на машинное.
Все его придирки были абсолютно вздорными и какими-то нелепыми, но другие женщины были не прочь послушать, как хозяин критикует работу Катерины. Обычно-то критика доставалась им.
Жизнь продолжалась, продолжались для Катерины и регулярные вызовы в кабинет Гургуриса. Как ни велико было иногда искушение, она понимала, что огрызаться нельзя. За такое увольняли немедленно.
– Я постараюсь сделать лучше, кириос Гургурис, – говорила она. Или: – Я посмотрю, как это можно исправить.
Однажды под вечер секретарь Гургуриса снова вызвал Катерину к нему в кабинет. Хозяин сидел за столом, окутанный клубами дыма, но, когда швея вошла, потушил сигарету.
– Садитесь, – сказал он улыбаясь, и его глаза, похожие на ягоды смородины, исчезли в жирных складках.
