Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 9, 2002

Здесь вступает очень важный для Зингера мотив — мотив ответственности: одного человека перед другим, одного народа перед другим, одной цивилизации перед другой… «Ты в ответе за тех, кого потревожил, за тех, кому не помог, за тех, кого не спас». У Зингера есть ряд рассказов, объединенных этим мотивом. Вот «Сын из Америки» (из одноименного сборника) — о том, как к старикам из польского местечка начала века приезжает сын, который давно эмигрировал в Америку, разбогател и теперь явился с дорогими подарками и большими деньгами. Но родители отказываются от его даров. «Что же будет с деньгами?» — спрашивает он. «Возьми их себе». — «Может быть, нам построить синагогу побольше?» — «В синагоге хватает места». — «Может быть, богадельню?» — «У нас никто не спит на улице». «Он хотел облагодетельствовать все местечко… Но местечко в этой глуши ни в чем не нуждалось».

Здесь эта тема звучит еще очень осторожно — в вариации «Не мешайте нам. Дайте нам возможность жить той жизнью, которой мы живем», — а дальше звенит, нарастая от рассказа к рассказу, и достигает, может быть, своего пика в «Гаснущих огнях».

В начале прошлого столетия мальчишки польского штеттла собрались в синагоге и слушают рассказы старого шамеса о необыкновенном празднике Ханука. Однажды, когда тот был малышом, на Хануку как-то ни одна свеча, ни один светильник не зажегся ни у раввина в доме, ни у кого. Так было два дня. На третий день к раввину пришла старушка и рассказала, что уже вторую ночь является ей во сне недавно умершая маленькая внучка и говорит, что она мечтала дожить до Хануки и просила молиться о том, чтобы увидеть ханукальные огни… Но они плохо молились, и теперь их праздник состоится на ее могиле. Только на кладбище на ее могиле зажгутся их ханукальные свечи. Не знал раввин, что и сказать, а на следующий день огни гасли по-прежнему. В общем, городок отметил Хануку на кладбище, и в это время стих буран, чуть не всю неделю заметавший его снегом.

Анна Мисюк, одесская исследовательница творчества Зингера, предлагает такой вариант прочтения этого рассказа. Он написан почти сразу после войны, когда американские евреи только узнали первую страшную правду о Катастрофе. Они в этот момент почувствовали себя последними, оставшимися на краю, на грани, а за океаном простиралось огромное многомиллионное еврейское кладбище. К своим землякам, к еврейским общинам Штатов, обращается писатель: вы плохо молились, как бы говорит он им, вы боялись поднять свой голос, вы не помогли, не напряглись, а теперь они погибли, ваши родные, земляки, соплеменники, и праздничные огни обратились в поминальные.

Впрочем, тон осуждения и обличения не близок Зингеру. Если в его прозе есть упрек, то он действительно «невысказанный».

Зингер мужественно знает, что физического спасения не существует. Существует физическая гибель, почти всегда ужасная, — как гибель европейского еврейства в ХХ веке.

Но есть еще надежда на другое спасение, на другую помощь. Хотя совершенно непонятно — ей-то откуда взяться после чудовищного опыта прошлого века, после невыносимого опыта человеческой истории вообще, после догадки, что, «в сущности, из этого положения есть только один выход: нужно вообще перестать праздновать шабат, называемый жизнью, и, разорвав цепь причин и следствий, мужественно встретить смерть — подлинную основу мироздания».

Зингер об этом помнил. Помнил и о другом. Вот об этом, например: «Внизу шумело море. С ревом пронесся самолет. Высоко-высоко сияла звезда, которую не смогли затмить ни фонари, ни неоновые рекламы. Хорошо, что хотя бы одну звезду видно, а то вообще забудешь о том, что есть небо».

Мы знаем немало поэтов, муза которых находится в ближайших родственных отношениях с покровительницей искусств музыкальных. В такой поэзии преобладает эвфоническое начало, стихи строятся как музыкальное произведение, изобилуют аллитерациями, ассонансами, сложной звуковой игрой. У других поэтов налицо близость к изобразительным искусствам — ярко выражен именно зрительный образный ряд, и стихи воздействуют прежде всего на ту часть нашего воображения, которой подведомственны всевозможные пластические искусства.

В поэзии Николая Кононова обе эти стихии представлены, пожалуй, в одинаковой степени. К нашему зрению его поэзия апеллирует так же часто, как и к слуху. (Равно как и сам автор, будучи человеком разносторонне образованным, столь же отменно разбирается в изобразительных искусствах, как и в музыке, — сейчас он активно выступает в качестве художественного критика.)

Однако среди вдохновительниц поэтического творчества Николая Кононова есть еще одна, гораздо более редкая, но весьма актуальная для сегодняшнего литературного процесса героиня. Это Асклепия, покровительница медицины. Особенно ярко проявилась ее роль в последней стихотворной книге Кононова, выпущенной издательством «Новое литературное обозрение» в серии книг, вошедших в «шорт-лист» премии Андрея Белого. Фактически все, с чем имеет дело читатель этого сборника, весь материал, представляющий интерес для нашего поэта, есть история болезни.

История болезни, история боли, боль в развитии — вот сквозная тема этой книги. Своя, общечеловеческая, чужого дяди, ангельская даже — здесь хватает всего. Любование этой болью. Мучительное стремление поставить диагноз. Просто констатация факта. Истошный крик, наконец.

Поэт есть человек страдающий. Так было во все времена, так осталось и теперь. О том, откуда происходит поэзия, лучше всего сказано в пушкинском «Пророке». Конечно, «угль, пылающий огнем» в груди поэта, на современном языке можно назвать патологически низким болевым порогом, но это, по сути, ничего не изменит. Важно, что только те немногие, кто обладает этим сомнительным для частной жизни, но незаменимым для творчества достоинством, в состоянии внять всему тому, что перечислено у Пушкина. Другое дело, что сама картина мира за эти два века, а в особенности в течение века двадцатого, переменилась. Переменился и взгляд поэта на нее — как на горние, так и на земные ее составляющие. Сегодняшний поэт, вооруженный мощным опытом юнгианства, психоаналитическим и постструктуралистским знанием, может позволить себе гораздо более смелое вторжение в те сферы, которые прежде казались закрытыми, табуированными. Именно так ведет себя и наш автор.

Современные психоаналитики активно практикуют так называемый метод парадоксальной интенции. Смысл его несложен: доводя ситуацию до абсурда, врач помогает пациенту захотеть именно того, чего тот раньше боялся. Таким образом, глядя на свой страх как бы со стороны, человек от него избавляется.

Николай Кононов совмещает в одном лице и терапевта, и пациента. Не случайно одно из стихотворений в этой книге именуется «Сеанс лингвокоррекции». Собственно, такую функцию выполняют многие стихи из «Пароля».

Стихи Кононова легко могут шокировать, поскольку его терапия — шоковая. Помню одно из поэтических чтений в Петербурге, когда некий взволнованный слушатель попытался броситься на поэта с кулаками — после того, как тот прочел свое стихотворение, посвященное «братьям-близнецам, московским комсомольцам Унылко».

Это стихотворение написано в форме кляузы от имени «коренного россиянина, москвича и обиженного вкладчика» Трофима Амфидольича Фонлебена. Здесь наиболее гротескным образом проявлена характерная для этой книги особенность — поэт проникает во внутренний мир некоего персонажа, существующего где-то по соседству, здесь и сейчас, и одновременно, как выражается наш автор, — «ниже лимба».

Заметим, однако, что Кононов далек от стремления к эпатажу ради эпатажа. Он ставит перед собой слишком серьезные задачи, чтобы отвлекаться на какие-либо дешевые трюки. Стихи, собранные в эту книгу, — свидетельство о катастрофическом сознании человека, живущего на переломе тысячелетий, в темном провале между творением и творцом, знаком и означаемым, — и стремящегося познать эту бездну, подчинить ее гармонической логике.