На следующее после выхода статьи утро мы с Кэнди наблюдали, как Крис Бюнс был вызван в кабинет Робина Купер-Кларка, откуда под конвоем из двух стражей препровожден обратно к своему столу и через три минуты — ровно столько ему дали на сборы — выведен из здания.
— Эй, кто-нибудь! Звоните сокольничему! — завопила Кэнди. — На улице крыса!
Зайдя в дамскую комнату, я нашла там рыдающую в ворох бумажных полотенец Момо Гьюм-ратни.
— От счастья, — бормотала она между всхлипами.
Ну а я что же? Конечно, я была рада справедливому позору Бюнса, но… Не знаю, когда это произошло, только Бюнс показался мне скорее жалким, чем гадким.
В обеденный перерыв, поймав такси, мы с Момо едем на Бонд-стрит. Я сказала, что у нас там безотлагательное, крайне важное дело, — и не покривила душой.
Конечная цель приводит мою помощницу в недоумение.
— Что мы будем делать в обувном магазине, Кейт?
— Искать хрустальную туфельку, способную вынести максимальный нажим на квадратный миллиметр и удержаться на ноге даже в полночь. Не найдем такую — согласимся на эту пару… и эту, и… о-о-о, эту обязательно. Роскошные сапожки. Извините, мисс, такие сапожки четвертого размера есть?
— Вы носите обувь четвертого размера? — недоверчиво интересуется Момо.
— Я — нет. А ты носишь.
— Но я не могу…
Через двадцать минут мы несем к кассе четыре коробки. Оказавшись перед выбором между желто-коричневыми замшевыми лодочками и темно-синими, с завязками на щиколотках, недолго думая, взяли обе пары. От черных шпилек ни одна женщина не смогла бы отказаться, а полусапожки цвета вареной сгущенки грех было не взять — считай, даром.
— Черные — просто прелесть, — говорит Момо, — но я не смогу в них ходить.
— Не в ходьбе соль, Момо. Уверенность в себе — вот наша цель! А если уж совсем прижмет, сможешь шпилькой вскрыть Гаю сонную артерию.
Счастливая улыбка меркнет.
— А вы?..
— А я ненадолго выйду. Возможно, задержусь.
— Нет! Это прощальный подарок? Не хочу, Кейт.
— Ты справишься. Все будет хорошо.
— Откуда вы знаете?
— Привет, а у кого ты училась? И вообще, про свое «прошу прощения» забыла — значит, встала на ноги.
— Нет, — повторяет Момо, искоса глядя на меня. — Кейт Редди только одна. — И чмокает меня в щеку.
На обратном пути, в такси, где у наших ног высится гора коробок, она спрашивает, почему я ухожу, и получает ложь в ответ. Я сказала, что хочу переехать поближе к маме, потому что ей часто нездоровится. Кое в чем невозможно признаться даже тому, кого любишь. Даже самой себе.
Причины бросить работу:
1. Потому что я проживаю две жизни, но не радуюсь ни одной.
2. Потому что в сутках всего 24 часа.
3. Потому что однажды я поймала взгляд моего мужа: он смотрел на меня так, как когда-то моя мама смотрела на отца.
4. Потому что превратиться в мужчину — позор для женщины.
5. Потому что я слишком устала, чтобы искать причины.
Назавтра, до того как уволиться, я кое-где навела порядок. Голубиное семейство давно съехало с квартиры — птенцы расправили крылья на стыке весны и лета, — а книги остались. На этот раз я не стала рисковать жизнью, а попросила охранника Джералда открыть окно. Испытание достойно перенесли все книги, кроме «Как научиться управлять временем и своей жизнью: десять способов делать больше, жить лучше». Злополучный том смахивает на пол в пещере: оптимизм названия утонул в птичьем помете.
Род у себя за столом любуется трофеем с церемонии «Равноправие в жизнь» — изящными весами, одну из чашек которых занимает тоненькая женская фигурка из бронзы. На вторую чашу Род насыпал горсть мармеладных горошин.
Он плохо воспринял известие о моем уходе. Я бы даже сказала, очень плохо. Настолько, что его рев достиг ушей Робина Купер-Кларка.
— Кейт драпать задумала! — прорычал Род, когда глава отдела инвестиций, выглянув из-за двери своего кабинета, пожелал узнать причину скандала.
Робин пригласил меня к себе в кабинет. Чего и следовало ожидать.
— Я могу хоть что-нибудь предпринять, чтобы убедить тебя передумать, Кейт?
Создать другой мир?
— Честно говоря, нет.
— Полставки? — предлагает он со знакомой полуулыбкой.
— Я видела, что случается с женщинами, которые соглашаются на полставки, Робин. Во-первых, их считают бездельницами. Во-вторых, отказывают в бонусах. В-третьих, один за другим отнимают фонды, потому что финансы требуют круглосуточного внимания.
Робин меняет наживку:
— Проблема в оплате?
— Нет, во времени.
— Ага. Sed fugit interea, fugit inreparable tempus[30].
— Если это означает «Не стоит проводить четырнадцать часов в день перед монитором», то я согласна.
Робин обходит стол, останавливается рядом со мной.
— Мне будет тебя не хватать, Кейт, — признается он с трогательной неловкостью.
Вместо ответа я его обнимаю. Думаю, стены «ЭМФ» впервые стали свидетелями подобного жеста.
И я покидаю «Эдвин Морган Форстер».
Нахально, через лужайку.
12
Суд по делам материнства
Она больше не боялась суда. Им больше нечего бросить ей в лицо. Все обвинения, которые они могли бы ей предъявить, она давно предъявила себе сама. И потому она стояла перед ними без тени страха, пока не назвали имя следующего свидетеля. Услышав, кто сейчас займет проклятую будку, она поняла, что проиграла. Ей пришел конец. Голова закружилась, она качнулась назад, машинально вцепившись пальцами в спинку дубовой скамьи. Никто не знает ее лучше, чем этот свидетель.
— Суд вызывает миссис Джин Редди. Подсудимую, в страхе смотревшую, как ее мать занимает место свидетеля, что-то странным образом порадовало в материнском облике. Через несколько секунд она поняла: на маме кардиган из красного кашемира, подарок дочери на Рождество, а под ним — цветастая блузка, подарок дочери на предыдущий день рождения. Хранившиеся «до лучших времен» вещи впервые вышли в свет.
— Будьте любезны назвать свое полное имя.
— Джин Катарина Редди.
— Кем вы приходитесь подсудимой?
— Кэти… Катарина — моя дочь. Я ее мать.
Прокурор не просто стоит, от возбуждения он чуть ли не подпрыгивает.
— Миссис Редди, ваша дочь обвиняется в том, что ставит работу превыше благополучия детей. Как вы считаете, это описание соответствует ситуации, которую вы имеете возможность наблюдать лично?
— Нет.
— Громче! — ухает судья.
Мама повторяет попытку. Нервничая, она теребит золотой браслет.
— Нет. Катарина — преданная мать, работает не покладая рук на благо семьи.
— Да-да, — обрывает ее прокурор, — но, если я не ошибаюсь, в данное время подсудимая не живет с мужем, Ричардом Шеттоком, который оставил ее, заявив; что «она перестала его замечать».
Женщина на скамье подсудимых издает чуть слышный стон: матери неизвестно об уходе Ричарда.
Однако Джин Редди принимает удар по-боксерски и тут же наносит ответный:
— А кто говорит, что семья — это легко? За мужчинами нужен уход, а у женщины еще и дети, и работа! У Кейт столько всего на плечах, что другая просто сломалась бы.
— Миссис Редди, вам знакомо имя Джека Эбелхаммера? — спрашивает прокурор с мимолетной тонкой улыбкой.
— Нет. Нет! — Обвиняемая выскакивает из своего угла и застывает перед судьей. На ней футболка не по размеру, с изображением таксы на груди. — Ладно! Что вам от меня надо? Хотите, чтобы я признала вину? Вы этого хотите? Ни перед чем не остановитесь, лишь бы доказать, что моя жизнь никуда не годится, верно?
— Тишина в зале! — гудит судья. — Миссис Шетток, еще один подобный инцидент — и я обвиню вас в неуважении к суду.
— И отлично, потому что я всех вас глубоко не уважаю, всех до единого в этом зале. — Она плачет, коря себя за проявление слабости.
— Джин Редди, — продолжает прокурор, но свидетельница его не слышит. Она покинула свое место. Она идет к плачущей женщине, обнимает. А потом оборачивается к судье:
— Ваша честь, как насчет вас? Кто вам подаст вечерний чай? Вряд ли вы его себе сами приготовите, верно?
— Ради бога… — мямлит судья.
— Такие, как вы, ничего не понимают в таких женщинах, как моя Катарина. И вы считаете себя вправе ее судить? Стыдно, — говорит Джин Редди негромко, но с силой, которая остановила не одну детскую драку.
В день, когда Сеймур Трой Стрэттон явился в этот мир, мятеж в Катаре взметнул цены на нефть и стоимость акций по всему миру взлетела до небес. Небольшое землетрясение в Киото погнало еще одну волну по бурному финансовому океану. Но все это нисколько не тревожило ни мать, ни младенца, мирно дремавших в своей палате на третьем этаже роддома на Гоуэрстрит.
Длинный коридор, ведущий к их палате, будит во мне воспоминания: медсестры в голубой пижамной униформе, серые двери, за которыми чудо из чудес вновь и вновь совершают женщины — и низенькие, и высокие, и те, у которых однажды в обеденный перерыв отошли воды в лифте банка. Это мир боли и восторга. Плоти и крови. Он наполнен первыми криками младенцев и счастливыми улыбками на потных лицах матерей. Потом мамы покидают эти стены и делают вид, что забыли, делают вид, что у них полно других забот. Только вот что я вам скажу: ничего лучше еще не придумано. Любая мать помнит тот миг, когда в ее сердце открылась дверца и его затопила любовь. А все остальное… все остальное — суета и мужчины.
