Я очень боялся, что долго останусь безработным. Но мне повезло, и через несколько дней я нашел место сторожа на стройке за городом, в районе Мальяна.
Я просидел на этом строительстве, как сторожевая собака, четыре месяца безвыходно. Но однажды в воскресенье я отправился в Рим и на площади Рисорджименто встретил Сильвестро. Увидев меня, он сказал:
— Мы потом узнали, почему ты ушел… из-за этой девушки… Но ты скверно поступил… Она тебя любила по-настоящему, любила потому, что это был именно ты, а не кто другой… Она сказала, что теперь полюбит только кого-нибудь из нашей братии… Она говорила, что от одного вида человека с мешком за плечами и в фуражке городского управления у нее бьется сердце… Для меня, говорит, мусорная телега лучше, чем самая шикарная машина… Кончилось тем, что она теперь с Фердинандо.
— Как с Фердинандо?
— Ну да, ей нужен был мусорщик, она его и получила… Он ведь не скрывал своего ремесла и даже хвалился им. Они обручились.
Я повернулся и пошел прочь, оставив его с открытым ртом. Мне хотелось руки себе искусать. Один раз в жизни, действительно, выпало мне, как говорится в считалке, а я этого не понял. Среди всех женщин на свете нашлась такая, которой нравилось ремесло мусорщика, и я этого не угадал.
Да, век живи — век учись и век будешь ошибаться; так вот и на этот раз жребий выпал, да не мне.
Я никогда не получаю посылок, но в ближайшие дни я собираюсь отправить на свое имя посылочку, чтобы доставить себе удовольствие пойти на почту и заглянуть в отдел посылок. Ведь как раз там, в этом помещении, таком невзрачном и таком ветхом, где затхлый воздух пропитан запахом мокрых опилок, среди множества разнообразных посылок и чернильных пятен, впервые явилась ко мне фортуна. Конечно, не бог весть какая фортуна, но все же это было лучше, чем выдавать посылки.
Кто знает, там ли еще Валентина, девушка в черном переднике с вьющимися каштановыми волосами, рассыпанными по плечам, как у воспитанниц пансиона, с глазами, похожими на две тихие звездочки, с круглым бледным личиком — черный передник еще больше оттенял его, и оно казалось почти прозрачным. Я знаю, что, несмотря на всю свою кротость, Валентина очень горда и, заметив меня у окошечка, наверно, сделает вид, что не узнает старого знакомого. Должно быть, она просто протянет мне книгу записей — всю в пятнах и очень растрепанную — и, указав розовым пальчиком на то место, где следует поставить подпись, скажет тоном серьезной девицы, которая даже не делает маникюра: «Распишитесь здесь». А потом, вероятно, швырнет мне посылку в лицо и, даже не взглянув на меня, уйдет в заднюю комнату, где среди полок, сплошь заставленных посылками, примется за чтение своих любимых киножурналов.
Так вот, фортуна моя, как я уже сказал, явилась ко мне именно в отделе посылок. По сути дела, все началось из-за Валентины, вернее, из-за ее страсти к кино. Сидя в этом отделе, я со своим некрасивым и мрачным лицом, лишенным всякой привлекательности, ни о чем другом, кроме выдачи посылок, и не думал. Я был вполне доволен, что наконец после нескольких лет безработицы нашлось для меня занятие. Но Валентина с ее прелестным личиком вовсе не была довольна и мечтала о кино. Почему она об этом мечтала, не знаю. Быть может потому, что часто ходила в кино. А для некоторых людей ведь достаточно смотреть фильмы, чтобы вообразить, что они сами могут стать киноактерами. И Валентина была просто помешана на этом.
Между нами никогда не возникало разговора о любви, хотя я и был немного влюблен в нее и даже как-то сказал ей об этом. Больше того, мы никогда не договаривались с ней пойти куда-нибудь погулять вместе или посидеть в каком-нибудь кафе. На всех работавших в отделе, Валентина посматривала свысока; она предпочитала держаться в стороне и не общаться с нами, такими ничтожными людишками. А однажды она заявила мне откровенно:
— Ренато, я не хочу нигде бывать с тобой, слишком уж у тебя лицо страшное.
— Как страшное?
— Не обижайся. Я знаю, ты хороший человек, но у тебя, прости меня, лицо негодяя.
Однажды, вскоре после этого разговора, в окошечко просунулась голова светловолосого франта с галстуком-бабочкой под подбородком. Валентина взяла у него извещение и не спеша направилась к полкам. Но молодой человек неожиданно окликнул ее:
— Синьорина!
Она сразу же обернулась.
— Синьорина, — повторил молодой человек, — вам никто не говорил, что вы могли бы сниматься в кино?
Стоя в стороне и наблюдая за этой сценой, я заметил, как Валентина покраснела до корней волос: впервые в жизни лицо ее покрылось румянцем.
— Нет, никто, — ответила она. — А что?
— А то, что у вас, — с той же легкой непринужденностью произнес молодой человек, — прехорошенькое личико.
— Благодарю вас, — пролепетала Валентина, стоя посреди комнаты и теребя пальцами передник.
Между тем молодой человек, казалось, не собирался больше ничего прибавить. Он еще раз внимательно взглянул на Валентину и сказал:
— Ну что ж, а пока принесите мою посылку.
И она послушно пошла за посылкой, а я, не выдавая своего волнения, направился вслед за ней. Я подошел к Валентине в тот момент, когда она дрожащими руками переставляла посылки на полках, и тихо сказал:
— Ты что, веришь этому типу?
— Отстань от меня, — так же тихо ответила мне Валентина.
— Значит, ты поверила ему?
— Отстань, говорю.
Она разыскала посылку и понесла ее молодому человеку, который в это время, достав авторучку, что-то писал на листке блокнота. Взяв посылку, он протянул Валентине листок и сказал:
— Приходите во вторник по этому адресу на студию… Нам как раз нужна девушка с таким лицом, как ваше… Спросите меня.
Ни жива ни мертва, Валентина сунула записку в карман передника, а молодой человек удалился.
Я уже говорил, что Валентина никогда не принимала моих приглашений. Но накануне знаменательного дня она обратилась именно ко мне.
— Проводи меня, — сказала она. — Одной мне как-то неловко.
Я и сейчас не понимаю, почему Валентина попросила меня проводить ее. Быть может потому, что она была очень робка, а может, ей, пусть даже безотчетно, хотелось унизить меня, сделать свидетелем своего триумфа.
Во вторник Валентина явилась, как было условлено, на площадь Фламинио, разодетая, точно собралась на бал: в новом красивом пальто из голубой шерсти, в шелковых чулках, в туфлях с бантиками и с красным зонтиком, к которому тоже был привязан бантик; четвертый бантик красовался у нее на макушке, а волосы, как обычно, были рассыпаны по плечам. Сказать по правде, она с ее кроткими, похожими на две звездочки глазами показалась мне тогда такой прекрасной, что я испытал прилив нежности.
— Будь спокойна, — сказал я ей, — тебя непременно возьмут… Не видать нам больше тебя в отделе.
Студия расположена у подножья Монте-Марио, на самом верху поросшей травой тихой улочки, которая после недавних дождей была вся залита водой. Мы пошли по дорожке, перепрыгивая через лужи и поглядывая на видневшуюся вдали ограду, решетчатую калитку и торчавшие над ними крыши павильонов студии. Впустивший нас привратник пробормотал что-то непонятное, а мы, испугавшись, не осмелились переспросить. Мы вошли на территорию студии, не зная, куда нам следует идти дальше. Территория студии очень обширна; справа и слева у ограды стояло множество автомобилей, взад и вперед прогуливались группы людей. Мы обратили внимание, что некоторые из них были в такой же, как у нас, одежде, а другие расхаживали в каких-то смешных костюмах, и лица их были покрыты гримом кирпичного цвета.
— Это артисты, — сказал я Валентине. — Скоро и ты будешь разгуливать здесь в таком же виде.
Валентина ничего мне не ответила; от радости и волнения она лишилась дара речи. Мы не знали, где находится само здание студии, но потом заметили какие-то номера на дверях павильонов. Я подошел к первой попавшейся двери и, схватившись за ручку, открыл ее. Дверь была обита толстой материей и оказалась тяжелой, как дверца несгораемого шкафа. Я переступил порог, а вслед за мной на цыпочках вошла Валентина. Теперь мы находились в помещении самой студии. Кругом была почти полная темнота, и лишь в одном месте сильная лампа освещала какое-то невысокое сооружение, которое, казалось, было сделано из папье-маше. У этого сооружения была только половинка черепичной крыши над половинкой кирпичной стены и одна половинка двери, в которую было видно полкомнаты с половинкой внутренней стенки и с половинкой кровати. На кровати лежала полураздетая женщина, пучок яркого света был направлен прямо на нее. Женщина ломала руки, а какой-то мужчина наклонился над ней, опершись коленом на постель и грозно подняв кулак.
— Видишь, это они играют, — вполголоса сказал я Валентине.
Но в этот самый момент раздался чей-то крик: «Тишина!» — который заставил меня подскочить на месте, так как я решил, что он относился ко мне. Мы подошли ближе и позади этой полукровати увидели киноаппарат, вокруг которого собралась довольно большая группа людей. Где-то наверху, в темноте павильона, словно куры на насесте, сидели еще какие-то люди. Бедной полуобнаженной актрисе пришлось еще раз заламывать руки, а мужчина должен был снова заносить над ней кулак. Затем кто-то схватил две дощечки и, взмахнув рукой, щелкнул ими, точно кастаньетами. Вслед за этим послышался новый вопль, требовавший тишины, и затрещал съемочный аппарат. Аппарат трещал и трещал, а актриса, лежа на постели, продолжала ломать руки, и актер, опустив наконец кулак, ударил ее и, должно быть, всерьез, потому что она застонала, и, по-моему, это не было притворством.
