— Что? — спрашивает он.
— Ты понимаешь?
— Что?
— Не важно, Рихард.
— Что?
— Радуйся, Рихард, важно — не важно, да — нет — ничего этого больше не существует.
— Что?
— Да, боже мой, что? Что? У меня тоже много разных «что?».
Например, вот об этом мне очень хотелось бы поговорить.
Но она этого не делает вот уже много лет: почему он переписал садик в Шотвине на свою сестру. Этого она никак не могла понять. И почему в 1938-м, без всяких видимых на то оснований и ничего не объясняя, он забрал свои деньги из магазина матери, этого она тоже не могла уяснить. И зачем эта ложь про Гаштайн, в 1970-м, от этого больнее всего, как подумаешь об этом, а оно часто приходит на ум. Из переписки между Рихардом и Несси, которая обнаружилась в письменном столе Рихарда, следует, что в 1970 году он был в Гаштайне не только со своими родственниками, но и с Кристль Цирер. Альма месяцы напролет только бы и спрашивала: что? что? Вот это ей очень хотелось бы знать: что заставило его обмануть ее, взяв в сообщники свою родню, это сборище лицемеров. Она с удовольствием сказала бы, что находит это подлостью и что это было главной причиной, почему в первые месяцы пребывания Рихарда в доме для престарелых она, Альма, в общем-то совсем не злопамятный человек, пропустила многие из заранее оговоренных посещений, отказываясь от них в самый последний момент. Ей тогда было как-то все равно.
— Помнишь, как вы тогда ездили в Гаштайн, ты, Несси и Херманн? В семидесятом? Ты никогда ничего не рассказывал мне о том отпуске.
— А?
Тайны, которые он надежно хранил. А для чего? Для кого? Да ни для кого. Для того, чтобы однажды не суметь раскрыть их самому себе. Сокровища, про которые он забыл, где они зарыты. Деревья, которые должны были служить приметами, Рихард, деревья попадали. Ручьи, которые должны были служить приметами? Ручьи, мне кажется, Рихард, они нашли себе другое русло. Реки. Они разлились. Озера. Они повысыхали. Где была река, теперь озеро. Как рыбий помет, опускаются события на дно, на дно моря. Но давай оставим это.
Альма встает. У нее пересохло во рту. Не найдя чистого стакана, она пьет, согнувшись, из-под крана. Ей жаль, что она пыталась выспросить у Рихарда подробности того гаштайнского эпизода. Ей хочется загладить свою вину. Она снова садится к кровати и, так как в комнате они по-прежнему одни, поет для Рихарда песню «Зима прошла», которую они любили петь вместе больше сорока лет назад. Она поет тихим голосом, и у Рихарда в голове, должно быть, наступает просветление, потому что он начинает гладить ее руку и продолжает гладить, пока звучит песня. Когда Альма заканчивает петь, он несколько раз пытается приподняться. Но его тело не слушается, как перестал слушаться несколько лет назад его мозг, как много лет назад перестали слушаться его дети. Его увядшее лицо раздраженно напрягается, во взгляде ярость, углы рта горько опускаются, как будто он хочет сказать: трудную работу пришлось проделать, прежде чем оказаться здесь, и это награда, не может быть, что это награда. Он с трудом пытается произнести несколько фраз, превращающихся в нечленораздельные звуки, прежде чем снова опускается на подушку от легкого нажима руки Альмы.
— Ничего, Рихард. Не надо. Не волнуйся. Не беспокойся больше об этом.
Слышится его недовольное ворчание, однако теперь он лежит спокойно.
— Не волнуйся, — мягко повторяет Альма.
Секунду спустя стук в дверь. В палату входит медсестра, молоденькая девушка с очень коротко подстриженными темными волосами и хрипловатым голосом, и спрашивает, не желает ли господин доктор соку.
Сестра подает Альме стакан с желтой жидкостью, пахнущей апельсиновым сиропом, и соломинку. Альма осторожно просовывает трубочку между губ Рихарда. Он делает медленные, маленькие глотки, при которых сильно выступают жилы на шее. Кадык на горле мечется вверх-вниз.
— Я пришлю кого-нибудь, чтобы повесить новый сосуд с кровью, — говорит медсестра.
Альма бросает взгляд на пластиковый мешочек с кровью и надписью вверх ногами, покачивающийся на штативе возле кровати. Когда Альма пришла, из него еще падали в маленький цилиндр медленные и крупные капли, а оттуда текли по резиновой трубке, которая ведет к правому запястью Рихарда. Теперь мешочек пуст.
Медсестра выходит. Через минуту заходит женщина-врач и привычным движением перекрывает наполненную кровью трубку под мешочком. Молодая женщина выкручивает трубку из канюли, торчащей из запястья Рихарда. Одной рукой она держит трубку отверстием вверх, а второй брызгает в канюлю прозрачную жидкость — для промывки, объясняет она. Маленькой красной крышечкой она закрывает канюлю. Потом одаривает Альму ободряющей улыбкой, говоря:
— Перед операцией консервированная кровь его немного напитает, он будет чувствовать себя бодрее.
Врач бросает взгляд на содержимое утки, закрепленной сбоку на койке, и идет к двери с пустым мешочком из-под крови. Еще в дверях она начинает стягивать с пальцев белоснежные перчатки.
— Ингрид тоже была врачом, — говорит Альма.
Но Рихард, закрыв глаза, не реагирует на обращенные к нему слова. Он производит впечатление обессиленного и засыпающего человека. Осторожно Альма снимает с него очки. Кажется, расставание с ними не занимает его. Альма кладет очки на тумбочку, возле стакана с соком. Она встает. Некоторое время она стоит со скрещенными на груди руками и смотрит в большое окно, через которое проникает матовый послеполуденный свет и падает на столик с поверхностью из резопала и на вазу с цветами, которые Альма принесла вчера, на лежащие рядом свежие фрукты. Зелень деревьев (снаружи) и белизна палаты (внутри) как-то утомляют. Альма надеется, что Рихард погружается в спокойный сон, без угрозы наступающего разрушения, без духов, без разницы между живыми и мертвыми, которых так легко перепутать. Помнит ли и знает ли Рихард во сне все то, что знал раньше? Сомнительно. И кто там в его снах, дети — Отто, Ингрид, и в каком возрасте, и она сама в каком возрасте, с какой прической, еще с короткими волосами, и где — дома, в саду, в ванной? Рихард издает тихий стон, клокотание из горла. Альма возвращается к нему. Она гладит его лоб, запавшие виски, пушок над ухом, окрасившийся средством для заживления ран. Надворный советник доктор Синделка. И этот туда же. Рука Рихарда, его ногти, особенно ногти, выглядят как у трупов из учебника вводного курса для будущих медиков. Учеба, которую она так никогда и не закончила. Она приподнимает нижний край одеяла, осматривает сломанную ногу Рихарда, которая лежит, вывернутая наружу, с желтоватой шиной из пенопласта. Дряблое тело Рихарда выглядит немощным, почти невесомым, кожа на здоровой ноге испещрена паутинками тонких голубоватых сосудов (как папиросная бумага в фотоальбомах), кости тощие, полые, расшатанные. Вдруг Рихард распахивает на мгновение глаза, но сон одолевает его, изможденный возрастом, напитанный консервированной кровью, он что-то буркает, как хрюкает (доволен? надеюсь, что да), хрюканье сливается с бурлением вздымаемой кислородом воды. Альма тщательно укрывает Рихарда. Под конец она еще некоторое время разглядывает своего мужа, при этом размышляя (грустно? да, грустно) о том, что он теперь принадлежит к тем, кому история уже ничем не сможет навредить.
Дома Альму встречает Минка, ее кошка. Она подходит к Альме и дает себя погладить. Время от времени она вопросительно мяукает, затем вспрыгивает на пьедестал из песчаника, ее любимое место, с тех пор как подростки-вандалы сбросили с него скульптуру ангела-хранителя и потехи ради обломали ему крылья. Кошка задирает вверх хвост и вертится на пьедестале по кругу, лапки плотно приставлены друг к другу, а Альма проводит рукой по темной полоске вдоль хребта — вниз, вверх и обратно. Крепкое тельце животного вздрагивает, и кошка спрыгивает на землю, сопровождает Альму в дом, мяукая, торопится впереди нее внутрь дома. Альма дает ей поесть. Альма тоже чувствует себя обессиленной, голодной. Она проглатывает большой бутерброд с колбасой и сидит некоторое время с отсутствующим взглядом, поставив локти на стол и подперев руками голову, слушает хруст кошачьего корма, звук лакаемого молока.
Пока ты придешь, мама, я стану скисшим молоком в треснутом стакане.
Поев, кошка довольно зевает, отрыгивает, облизывает мордочку, проводит по усам передними лапками, слышится звук, похожий на вздох.
— Так-так. С тобой-то что?
Снова зевнув, кошка смотрит на Альму пустыми глазами, Альма тоже встает и направляется в гостиную. Для чтения она опускается на оттоманку. Однако ее хватает только на пару страниц, после чего она тоже засыпает на час, слава богу и к сожалению. К сожалению — потому что она лучше потратила бы это время на что-то, что доставляет ей радость. Слава богу — потому что, проснувшись, она чувствует себя отдохнувшей и не такой разбитой.
