Варя кофе, Симон пробежался по планам на завтрашний день:
— Философский клуб собирается здесь в семь вечера. Я ожидаю двенадцать человек, каждый из которых прочел те десять страниц, что ты мне прислал. Я заказал две копии и просил прочитывать их за день и передавать остальным. А днем… у меня есть для тебя подарок от Философского клуба, который, я уверен, ты не отвергнешь. У двух книготорговцев — в заведении Абрахама де Вееса и Лубберта Мейндертса — я нашел пару интересных томов, и препровожу тебя туда, чтобы ты выбрал себе один по твоему вкусу из весьма аппетитного списка, состоящего из Вергилия, Гоббса, Евклида и Цицерона.
Бенто не стал отклонять это предложение; напротив, глаза его загорелись.
— Симон, благодарю тебя! Ты очень щедр!
Да, у Бенто было одно слабое место, и Симон его обнаружил. Бенто был влюблен в книги: не только чтение книг, но и обладание ими было для него притягательно. Хотя он вежливо и последовательно отклонял все прочие подарки, перед стоящей книгой он никогда не мог устоять, и Симон вместе со многими другими коллегиантами постепенно собирали ему прекрасную библиотеку, которая почти заполнила большой шкаф, стоявший у боковой стены его комнаты в Рейнсбурге. Порой поздно вечером, когда Бенто не мог заснуть, он подходил к своему шкафу — и при взгляде на эти тома его наполняло теплое чувство. Иногда он заново переставлял их, порой сортируя по размеру, порой по тематике, а иногда просто в алфавитном порядке; вдыхал их запах или гладил, наслаждаясь тяжестью и ощущением пестрых переплетов на своих ладонях.
— Однако еще до похода за книгой, — продолжал Симон, — тебя ждет сюрприз. У тебя будет гость! Надеюсь — желанный. Вот, прочти письмо, оно пришло на прошлой неделе.
Бенто развернул письмо, которое было туго скатано и перевязано бечевкой. Первая строчка была написана по- португальски, и Бенто сразу же узнал почерк Франку.
Мой дорогой друг, как же мы давно не виделись!
С этого момента, к немалому удивлению Бенто, текст письма продолжался на превосходном иврите:
Мне многое нужно с тобой обсудить. И первое — то, что я теперь серьезный ученый и отец! Опасаюсь писать много и лишь надеюсь, что твой друг сумеет устроить так, чтобы мы встретились.
— Когда пришло это письмо, Симон?
— Я же говорю, около недели назад. Посыльный был сама скрытность: он просочился в мою дверь, не успел я еще толком ее открыть. Он тут же протянул мне письмо, а потом, через щелку в двери тщательно оглядев всю улицу, чтобы убедиться, что его не увидят, так же быстро метнулся наружу. Он не оставил своего имени, но сказал, что ты велел ему использовать для связи меня. Я так понял, что это тот самый человек, который так тебе помог после попытки тебя убить?
— Да, его зовут Франку, но даже это следует держать в секрете. Он идет на огромный риск: помнишь, ведь отлучение от общины полностью запрещает любому еврею разговаривать со мной. Он — моя единственная связь с прошлым, а ты — моя единственная связь с ним. Я очень хочу с ним встретиться.
— Хорошо. Я взял на себя смелость сказать ему, что ты сегодня будешь в Амстердаме, и глаза у него так загорелись, что я предложил ему прийти сюда, чтобы увидеться с тобой завтра утром.
— И что он ответил?
— Он сказал, что к этому есть определенные препятствия, но он сделает все, что в человеческих силах, чтобы добраться сюда еще до полудня.
— Спасибо тебе, Симон.
На следующее утро громкий стук в дверь разнесся по всему дому. Когда Симон открыл, Франку, одетый в плащ с капюшоном, скрывавшим его голову и большую часть лица, проскользнул внутрь. Симон провел его к Бенто, который ждал в передней гостиной, выходящей окнами на канал, а потом ненавязчиво оставил их одних. Франку расплылся в улыбке, положив обе ладони на плечи Спинозы.
— Ах, Бенто, какое блаженство — видеть тебя!
— А для меня блаженство — встретиться с тобой.
Снимай свой плащ и дай разглядеть тебя, Франку, — Бенто обошел его по кругу. — Так-так-так. Ты изменился, чуть раздобрел, лицо округлилось и поздоровело. Но эта борода и черные одежды… ты похож на талмудиста! Насколько опасно для тебя находиться здесь? И каково тебе живется в роли женатого человека? Ты доволен?
— Сколько вопросов! — рассмеялся Франку. — На какой же отвечать первым? Думаю, на последний. Разве твой приятель Эпикур не счел бы этот вопрос главным? Да, я очень доволен. Моя жизнь сильно изменилась к лучшему. А ты, Бенто, ты доволен?
— Я тоже. Я более доволен, чем когда-либо прежде. Как Симон, наверное, тебе сказал, я живу в Рейнсбурге, в маленькой тихой деревушке, и живу именно так, как хочу — один, и меня почти ничто не отвлекает. Я размышляю, я пишу, и никто больше не пытается меня зарезать. Что может быть лучше! Но как же остальные мои вопросы?
— Моя жена и сын — истинное благословение Божие! Она — та родственная душа, которую я надеялся найти, а теперь еще и превращается в образованную родственную душу. Я учил ее читать по-португальски и на иврите, а голландский мы осваиваем вместе. О чем ты еще спрашивал? А, моя одежда и эта растительность? — Франку погладил бороду. — Это может оказаться для тебя потрясением, но я учусь в твоей прежней школе, в йешиве Перейра. Рабби Мортейра пожаловал мне такую щедрую стипендию от синагоги, что мне больше не обязательно работать — ни на моего дядю, ни на кого-либо другого!
— Редкий случай!
— До меня дошел слух, что тебе как-то предлагали такую стипендию. Наверное, благодаря какой-то ужимке судьбы она досталась мне. Возможно, меня вознаградили за то, что я тебя предал.
— А какие причины привел рабби Мортейра?
— Когда я спросил его, чем я это заслужил, он меня удивил. Он сказал, что стипендия — это способ, его лично и еврейской общины, почтить моего отца, чья репутация, как и репутация длинной родословной его предков- раввинов, оказалась гораздо выше, чем я мог себе представить. Но он также добавил, что я — многообещающий ученик, который может однажды пойти по стопам своего отца.
— И… — Бенто глубоко вдохнул, — как ты ответил рабби?
— Благодарностью, конечно. Бенто Спиноза, ты заставил меня возжаждать знаний — и, к удовольствию рабби, я с радостью погрузился в изучение Талмуда и Торы.
— Понимаю. Э-э… ну… ты многого достиг. Иврит в твоей записке просто превосходен.
— Да, я рад за себя, и моя радость от учения возрастает день ото дня.
Последовала небольшая пауза. Они оба открыли рты, чтобы что-то сказать, но передумали. Еще немного помолчав, Франку спросил:
— Бенто, ты был в такой тревоге, когда я в последний раз видел тебя, после того нападения. Быстро ли ты оправился?
Бенто кивнул:
— Да, и в немалой степени благодаря тебе. Тебе будет приятно знать, что даже теперь, в Рейнсбурге, я держу свой старый изрезанный плащ на самом виду. Это был превосходный совет.
— Расскажи мне побольше о своей жизни.
— Ах, ну, что тебе сказать? Полдня я шлифую линзы, а в остальное время думаю, читаю и пишу. Не так-то много того, о чем можно рассказывать — с внешней стороны. Я целиком и полностью живу в своих мыслях.
— А та молодая женщина, что провела меня тогда к тебе в комнату? Та, что причинила тебе столько боли?
— Она и мой друг Дирк планируют сыграть свадьбу.
Короткая пауза. Франку попросил:
— И что же? Расскажи подробнее.
— Мы остаемся друзьями, но она — убежденная католичка, и он тоже собирается обратиться в католицизм. Полагаю, наша дружба сильно пострадает, когда я опубликую свои взгляды на религию.
— А как твои тревоги по поводу силы аффектов?
— Ах… — Бенто замешкался. — Ну, с тех пор, как мы последний раз с тобой виделись, я наслаждаюсь спокойствием.
И снова последовало молчание, которое в конце концов нарушил Франку:
— Ты замечаешь, что сегодня между нами все как-то по-другому?
Бенто, озадаченный, пожал плечами:
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду паузы. Раньше в наших разговорах никогда не было пауз. Всегда очень много надо было сказать — мы говорили без передышки. Никогда не возникало ни мгновения молчания.
Бенто утвердительно склонил голову.
— Мой отец, да будет благословенно его имя, — продолжал Франку, — всегда говорил, что когда не говорят о чем-то серьезном, то в беседе не может быть сказано ничего важного. Ты согласен, Бенто?
— Твой отец был мудрым человеком. Что-то серьезное? Что это, как ты думаешь?
— Несомненно, это связано с моим видом и моим энтузиазмом по поводу иудейского образования. Я полагаю, это тебя расстроило, и ты не знаешь, что сказать.
— Да, в твоих словах есть истина. Но… э-э… я не знаю, что…
— Бенто, я не привык слышать, чтобы ты ощупью подбирал слова! Если бы я мог говорить за тебя, я сказал бы, что «что-то серьезное» — то, что ты не одобряешь направление моих занятий. Однако в то же время твоему сердцу я небезразличен, и ты хочешь уважать мое решение и не желаешь говорить ничего, что причинит мне неудобство.
