Записываю названия цветов на листке бумаги, лежащем у изголовья. Слезы навертываются на глаза. Бегут по щекам. Струятся по обнаженной груди. Вот он мой позор, смотрите! Веерообразная клумба. Гиацинт «Гранд-Мэмэ»… Так и надо! От судьбы не уйдешь — каждому, кто станет любоваться этой клумбой, непременно откроется беспредельная провинциальность, которую я так старательно скрывал в тайниках своей души. Веерообразная. Веерообразная. Глупый паяц, которого бьют по носу, — не правда ли, жестокий рисунок? — как похож он на меня, странно…
Соседка Мацуко, верно, перестанет ходить ко мне, когда прочтет эти записки. Обидится. Ах, наверное, еще и поэтому катятся по щекам — одна за другой — обжигающие слезы!
Но что дурного в форме веера? А Мацуко — она мне не нужна больше. Заплакал же я для того, чтобы вернуть лодку моего повествования в область разумного. Даже если я умру, не следует забывать о приличиях — внешность и речи должны быть всегда благородны. Незыблемое правило.
Теперь, прощаясь с читателями, имею право сказать не без гордости, что, вставив в свои записки названия всем известных цветов, сумел ни фразой, ни даже словом не выдать тайны истекающей кровью души — ах, эти цветы…
Довольно, хватит!
«Эта вода примет форму твоего сосуда…»
перевод Т. Соколовой-Делюсиной
Рождение
На свою двадцать пятую весну он отдал ромбовидную студенческую фуражку одному из новичков, выбрав из толпы претендентов самого застенчивого, и уехал на родину. Легкая коляска, украшенная гербом с соколиными крыльями, приняла молодого хозяина и в мгновение ока перенесла его через три ри дороги, отделявшие имение от станции. Кри-кра, — поют колеса. Поскрипывает лошадиная сбруя, кричит кучер, глухо цокают копыта, неумолчно звенит жаворонок.
Была весна, но здесь, на севере, повсюду еще лежал снег. Лишь успевшая высохнуть дорога вилась черной нитью, да на полях кое-где темнели проталины. Плавно-покойные волны заснеженных гор начинали робко лиловеть. Вот завиделось впереди приземистое здание фабрики. Она стояла у подножия гор, рядом громоздились груды золотистых бревен. Сизый дым, вырываясь из толстой трубы, тонул в безоблачной синеве.
Здесь был его дом. Новоиспеченный выпускник университета потянулся взглядом к этим до боли знакомым, давно уже не виденным местам, но тут же нарочито лениво зевнул.
Он много ходил, почти весь день проводил на ногах. Кружил по комнатам старого дома — из одной в другую, с упоением впивая их особенные запахи. В европейской пахло лекарственными травами. В столовой — молоком. В гостиной витал какой-то странный аромат, от которого неизвестно почему становилось неловко… Он заходил в дом с улицы и с черного хода, поднимался на второй этаж, бродил по пристройкам. Каждый раз, когда он отодвигал скрипящие перегородки, неясная тоска внезапно пронзала его очерствевшую душу. Запахи напоминали столицу.
Он уходил из дому и бродил по окрестным полям и лугам. Брезгливо разглядывал багряные деревья, цветы, плавающие посреди рисовых полей. Но весенний ветер, что-то нежно нашептывающий на ухо, и уныло шелестящие осенние луга сладостным трепетом наполняли душу. Ложась спать, он больше не клал рядом с изголовьем ни столь любимых когда-то томиков стихов, ни книги в ярко-алой обложке с нарисованным на ней черным молотом. Придвинув к себе настольную лампу, он разглядывал свои ладони. Его вдруг увлекла хиромантия. Ладони были покрыты сетью мелких линий. Три длинные, четкие бежали поперек. В этих трех красноватых нитях заключалась его судьба. Они говорили о том, что у него очень развиты и чувственное и разумное начала, но что век его будет недолог. И умереть ему суждено на третьем десятке жизни.
Через год он женился. Быть может, слишком рано, но его это не волновало. «Была бы жена красива» — так думал он. Отпраздновали пышную свадьбу. Невеста — дочь винодела из соседнего городка — была смугловата, с нежным пушком на щеках. Она любила вязать и вязала искусно. Целый месяц он насмотреться не мог на жену.
В тот же год зимой умер его 59-летний отец. Хоронили его в прекрасный погожий день, вокруг золотистым блеском сверкал снег. Закатав штаны и надев соломенные сандалии, он вышел из дома и пошел, увязая в снегу, к храму, стоявшему на вершине горы. Сзади на паланкине несли гроб с телом отца. За гробом, пряча лица под белыми вуалями, шли его младшие сестры. Похоронная процессия вытянулась на дороге длинной и нестройной цепью.
После смерти отца его жизнь изменилась. Он должен был продолжать его дело, упрочивать славу своего имени.
Сначала это занимало его. Он задумал было реорганизовать фабрику, но отказался от этой мысли, поняв, что это будет ему стоить. Постепенно он примирился с тем, что все идет помимо его воли, и передал дела управляющему. Начало его эры в доме ознаменовалось небольшими переменами: он снял портрет деда в европейской гостиной и повесил вместо него написанные маслом маки, а над сохранившимися еще черными железными воротами зажег французский фонарь.
Все остальное осталось на своих местах. Перемены приходили извне. Шло второе лето после смерти отца, когда что-то непонятное произошло с городским банком. Угроза банкротства стала вполне ощутимой. С большим трудом ему удалось спастись. Но тут управляющий начал реорганизацию фабрики, вызвав этим недовольство служащих. Ему показалось, что наконец наступил тот миг, которого он давно боялся. «Выполните их требования», — приказал он управляющему, и в голосе его звучало скорее раздражение, чем тревога. «Да, я дам вам то, чего вы просите. Но не больше. Довольны?» — думал он про себя. Кое-какие реформы все-таки были проведены.
С некоторого времени он полюбил ходить в храм. Храм сверкал оцинкованной крышей совсем рядом, на северном склоне горы. Он сблизился с настоятелем. Это был маленький тщедушный старичок, совсем дряхлый и давно уже выживший из ума. Мочка его правого уха была когда-то разорвана, и на месте раны остался черный шрам, придававший лицу что-то зловещее.
Он ходил в храм даже в изнуряюще знойные летние дни. Медленно поднимался по длинной каменной лестнице, шаркая ногами. Вокруг кельи настоятеля буйствовали летние травы, цвели петушиные гребешки. Днем старик обычно дремал. Он окликал его, приблизившись к келье. Иногда с крыльца срывалась ящерица и, взмахнув зеленым хвостом, исчезала.
Он расспрашивал настоятеля о смысле священных сутр. Но тот ничего не мог объяснить. Бормоча что-то невнятное, заливался веселым смехом. Он тоже смеялся. Ему было хорошо. Однажды он попросил настоятеля рассказать о привидениях. И услышал около десяти страшных историй — настоятель поведал их одну за другой своим дрожащим голосом. А когда он поинтересовался, нет ли привидений в этом храме, настоятель замахал руками: «Куда там…»
Прошел еще один год — и умерла его мать. После смерти отца она робела перед сыном. Видно, постоянный страх и сократил срок ее жизни. Когда умерла мать, он перестал ходить в храм. Теперь, когда ее не стало, он осознал — посещение храма до некоторой степени заменяло ему служение матери.
После смерти матери он понял, как печальны малые семьи. Его старшая сестра унаследовала большой ресторан в соседнем городе. Младшая училась в столице в частной женской школе, где большое внимание уделялось физическому воспитанию, и приезжала домой только на каникулы. Она носила очки в черной целлулоидной оправе. Очки носили в их семье все — и он, и сестры. У него были очки в железной оправе, а у старшей сестры — в тоненькой золотой.
Раз он поехал развлечься в соседний город. Дома он пить не решался, робел. В соседнем городе ему даже удалось устроить несколько небольших скандалов. Но скоро он устал и от этого. Ему хотелось иметь ребенка. Ему казалось, что только ребенок может сблизить его с женой. У него все время было такое чувство, что тело жены невыносимо пахнет рыбой. Запах ударял ему в нос, и это было мучительно.
К тридцати годам он растолстел. Утром, умываясь, намыливал руки, взбивал мыльную пену, и тыльная сторона руки становилась гладкой и блестящей, как у женщины. Указательный палец пожелтел от никотина. Он все время пытался отмыть его, но тщетно. Курил он много. Несколько пачек сигарет в день.
Весной жена родила девочку. Два года назад она легла в больницу и пробыла там около месяца.
Девочку назвали Юри. В отличие от обоих родителей она появилась на свет белокожей. Тонкие волосы, безбровое личико. Изящные, тоненькие, длинные ручки и ножки. В два месяца она весила пять килограммов и была около шестидесяти сантиметров ростом. Она развивалась быстрее других детей.
На сто двадцатый день после ее рождения был устроен большой праздник.
Бумажный журавлик
Да, я простоват, полная противоположность тебе. Женившись на женщине, которая не была девственницей, я три года пребывал в неведении относительно этого факта. Может быть, не годится говорить об этом вслух… С одной стороны, это жестоко по отношению к жене, которая сейчас с блаженным упорством отдается вязанию. А с другой — получается, что я вроде бы осуждаю многие семейные пары. Но я все-таки скажу. Ах, какое самодовольное у тебя лицо! Так и хочется ударить!
