На сто двадцатый день после ее рождения был устроен большой праздник.
Бумажный журавлик
Да, я простоват, полная противоположность тебе. Женившись на женщине, которая не была девственницей, я три года пребывал в неведении относительно этого факта. Может быть, не годится говорить об этом вслух… С одной стороны, это жестоко по отношению к жене, которая сейчас с блаженным упорством отдается вязанию. А с другой — получается, что я вроде бы осуждаю многие семейные пары. Но я все-таки скажу. Ах, какое самодовольное у тебя лицо! Так и хочется ударить!
Я не читал ни Валери, ни Пруста. Я вообще неважно разбираюсь в литературе. Меня волнует другое. Я стараюсь познать истинное. Познать человека. Этих, с позволения сказать, зеленых навозных мух, которые именуют себя людьми. Поэтому для меня писатель — это все. А написанное им — ничто, пустое место.
Ни одно произведение не может быть выше своего создателя. Так называемые шедевры, в которых автор якобы «превзошел самого себя», — пустая выдумка читателей. Что, морщишься? Ну, разумеется, тебе неприятны мои слова, они для тебя слишком грубы и вульгарны. Еще бы, ведь ты из кожи вон лезешь, пытаясь уверить читателей в существовании так называемого «инспирэйшн» — вдохновения. Поэтому постараюсь высказать свою мысль более ясно. Я пишу лишь тогда, когда знаю, что написанное принесет мне доход. И нечего презрительно фыркать! Тебе что, не по душе подобное отношение к сочинительству? Ах, ты не фыркаешь… Тогда оставь эту дурацкую привычку глубокомысленно кривить рот.
Я пишу все это, желая пристыдить тебя. Правда, не исключено, что позор может пасть на мою голову, а не на твою. Но знай — я ни в коем случае не ищу твоей жалости. Я хочу с высоты своего положения швырнуть тебе в лицо истинные человеческие страдания.
Жена моя так же лжива, как я сам. В начале нынешней осени я написал небольшой рассказ. О том, как я счастлив в семейной жизни, как горд этим счастьем… Написав, дал прочесть жене. Прочитав вполголоса, она сказала: «Ах, как хорошо!» — тем самым поощряя меня к дальнейшему лицемерию. При всей своей тупости я не мог не заметить, что слова ее не были продиктованы минутным настроением. Я не спал три ночи, стараясь понять, почему поведение жены так встревожило меня. Сомнения мои постепенно перерастали в досадную уверенность. Я ведь обладаю несноснейшим характером человека, всегда попадающего на тринадцатый стул.
Потом я принялся обвинять жену, на что потратил еще три ночи. Но она только смеялась. Тогда я решился на последнее. Я ввел в рассказ эпизод, в котором изобразил, как счастлив был некий похожий на меня мужчина, узнав, что ему досталась в жены девственница, и с тех пор, предъявляя обвинения жене, неизменно ссылался на него. «Я уже сейчас великий писатель, — говорил я ей, — значит, рассказу обеспечено, по крайней мере, сто лет жизни, так что слава отъявленной лгуньи за тобой закрепится надолго». И моя темная, невежественная жена испугалась. После некоторых колебаний она прошептала мне на ухо: «Это было всего один раз». Засмеявшись, я потрепал ее по плечу. «Ну, стоит ли принимать близко к сердцу ошибки молодости?» — подбадривал я ее, а сам вытягивал дальнейшие подробности. Ах, какая мука! Помолчав, жена поправилась: «Два раза». Потом прошептала: «Три». Я спросил ласково: «Кто он?» Имя было мне неизвестно. Пока она рассказывала мне о нем, я обнимал ее. О жалкое вожделение! Но не это ли истинная любовь? В конце концов жена выдавила из себя: «Шесть раз», — и зарыдала.
На следующее утро она была весела, как никогда. Когда мы сидели за завтраком, она, шутя, сложила ладони и поклонилась мне, словно божеству, а я, желая продемонстрировать хорошее расположение духа, с нарочитой свирепостью закусил нижнюю губу. От этого жена еще больше оживилась. «Страдаешь?» — посмотрела она на меня. «Немного», — ответил я.
И вот что я должен тебе сказать. В постоянстве, какое бы обличье оно ни принимало, всегда есть что-то грубое и примитивное.
Послушай же, как провел я этот день.
В такое время я не могу видеть ни лица жены, ни ее таби, валяющихся на полу, ничего, что имело бы к ней хотя бы отдаленное отношение. И не только из-за ее прошлого, а потому, что мне вспоминаются невольно те безоблачно счастливые дни, какими наслаждались мы до недавнего времени. В тот день я рано вышел из дома. Решил наведаться к одному молодому художнику. Он был холостяком. Женатый друг в таких случаях не годится.
По дороге я прибегал ко всевозможным уловкам, чтобы голова моя ни на миг не оставалась свободной. Я старался думать о чем угодно, только бы не было в мозгу ни одной не занятой клеточки, куда могли бы втиснуться мысли о том, что произошло вчера. О чем же думать? «Человек и искусство»? — опасно. К тому же любая мысль, связанная с литературным творчеством, будила в душе болезненные воспоминания. Я занимал себя нелепыми размышлениями о возникающих передо мной растениях. «Кара-тати» — трехлисточковый лимон, куст. В конце весны зацветает белыми цветами. Какие еще растения принадлежат к этому виду? Не знаю. Осенью, совсем скоро, появятся маленькие желтые плоды. Стоп. Думать в этом направлении дальше — опасно. Поспешно перевожу взгляд на другое растение. «Сусуки» — мискант, семейство злаковых. Да, так меня учили когда-то — мискант принадлежит к семейству злаковых. Есть у этих белых метелочек и иное название — «обана», китайский мискант. Одно из семи осенних растений. Семь осенних растений — «хаги», «кикё», «карукая», «надэсико», «обана». Еще два названия, но какие? «Шесть раз». Как она прошептала это мне на ухо! Я ускорил шаг, почти побежал. То и дело спотыкался. А эти опавшие листья, как они называются? Впрочем, нет, довольно растений! О чем-нибудь более нейтральном… Я пошатывался, но мне все-таки удалось взять себя в руки.
Нараспев прочел формулу квадратного уравнения А плюс В. После чего погрузился в размышления о формуле квадратного уравнения А плюс В плюс С.
Что ты так странно на меня смотришь? Думаешь, я не знаю? Ведь и ты, когда тебя настигает беда, да нет, даже не беда, а так, житейская неудача, — ведь и ты тоже не ждешь помощи от литературы с ее возвышенными идеалами! Нет, ты цепляешься за какого-нибудь несчастного жука, не говоря уже о математике.
Повторяя про себя названия всех внутренних органов человеческого тела, я вступил в дом, где жил мой приятель.
Постучав в дверь, я внезапно обратил внимание на подвешенный в юго-восточном углу галереи круглый аквариум и заинтересовался количеством плавников у плавающих в нем четырех золотых рыбок. Друг мой еще спал, я разбудил его, и он вышел ко мне, хмурясь и протирая глаза. Войдя в его комнату, я успокоился.
Самое страшное в таких случаях — одиночество. Помогает болтовня на любую тему. Правда, с женщиной чувствуешь себя в таких случаях не очень спокойно. Лучше, если твой собеседник — мужчина. А еще лучше — мужчина, к которому ты расположен.
Я завел разговор о его двенадцати последних пейзажах. Сам он был весьма высокого мнения о них. Там был и такой: на берегу прозрачного озера европейский домик под красной крышей. Приятель скромно поставил холст лицом к стене, но я довольно бесцеремонно повернул его и стал разглядывать. Ах, что же я ему тогда наговорил! Впрочем, ты наверняка был бы в восторге, ведь если считать удачной твою критику… Я говорил точно, как ты, — ни одной мелочи не оставил без осуждения. Я придирался ко всему — к содержанию, колориту, композиции. Причем выражался крайне мудрено и туманно.
Друг мой соглашался со мной во всем. Правда, я говорил так быстро, что ему не удавалось вставить ни слова.
Впрочем, подобная болтовня оказалась тоже не совсем безопасной. Поэтому, выбрав удобный момент, я остановился и предложил ему сыграть в шахматы. Усевшись на постель, мы расставили фигурки на картоне, расчерченном извилистыми линиями, и сыграли несколько партий. Когда приятель начинал размышлять над очередным ходом, я приходил в ярость, а он терялся. Мне не хотелось ни на минуту оставлять свою голову праздной.
Я был слишком напряжен, чтобы на чем-то сосредоточиться. Даже шахматы внушали мне страх. Постепенно я выдохся. «Довольно», — заявил я и, отбросив шахматные фигурки, упал ничком на одеяло. Приятель лег на спину рядом и закурил. Я очень рассеян. Бездействие — мой злейший враг. Горестные тени спускаются ко мне одна за другой, омрачая душу «Ну же, ну», — бессмысленно бормотал я, и наконец мне удалось их изгнать. Но нельзя же лежать так вечно! Надо двигаться.
Смеешься? Извиваясь, я подполз на животе к изголовью и, подобрав одну из валяющихся на полу бумажных салфеток, начал складывать ее.
Сначала я перегнул листок по диагонали, потом сложил его вдвое и вывернул, получив пакетик, затем подогнул концы — вот вам крылья, потом загнул другой конец — клюв. А теперь надо расправить его вот так и подуть вот в эту маленькую дырочку Вот и готово — бумажный журавлик.
