Ответь мне хотя бы на этот вопрос!
Кто здесь — люди, а кто — нелюди?!.
Кто?
403
— Среди этих троих офицеров, там, на Мёртом поле, был…? — осторожно спросил молодой Цахилганов,
но опустил руку, так и не осмелившись указать пальцем на отца.
Полковник Цахилганов смолчал, глядя перед собой на степную дорогу с особой внимательностью. Он старательно объехал глубокую выбоину,
думая о своём,
и уставился в горизонт,
не прибавляя скорости.
Провёз, значит, сына по местам своей боевой славы…
Шумит мотор. Постукивает всё же едва слышно кар-
дан. Только не слышит этого полковник Цахилганов. Мысли отца улетают сквозь время, блуждают где-то, до неведомых предвидений простираются,
— стираются — стираются —
истаивают…
И всё оттягивал он, помнится, ворот рубахи.
Левой рукой, помнится — оттягивал тогда,
словно его что-то душило.
404
— Страшное дело — мимикрия, — снова забормотал полковник,
— закружил — по — прежним — мысленным — петлям — в — сотый — раз —
когда машина выбралась на грейдер. — Они, потомки недобитков, растворились, подстроились под нас, приспособились… Временно приспособились. Они плодятся. Их гены, уже во внуках, скоро дадут себя знать самым роковым образом. Что с этим делать? Их становится во власти всё больше — в верхах, в самом сердце партии. Ох-хо-хо. Их я чую за версту. Материк всплывает! Понимаешь ты? Целый материк! Однажды он освободится от нас рывком, ломая границы и судьбы…
Потом будут говорить, что всё это — вражеские эксперименты над безвольным, безалаберным русским народом… Но на самом деле это — материк! Всплывает он. Всплывает старая уничтоженная белая Россия… Только этому материку очень скоро понадобятся те же самые методы, что были у нас! Белый материк должен будет быстро избавиться от многих старомыслящих — чтобы выжить. Да, чтобы страна устояла, не развалилась при очередной раскачке, наши методы им понадобятся — позавчерашним нашим идейным врагам. А это — новые мёртвые поля. Новая кровушка… Вот в чём весь фокус и сосредоточен…
Но есть сила, которая — одна! — сплотит весь наш народ: потомков жертв, потомков палачей. И примирит всех навеки. Это — открытая агрессия извне. Или же ползучая оккупация. Запомни: борьба за свой народ сплотит нас и спасёт. В ней, одной, утонут все красно-белые противоречья…
Да, общий враг нашего народа…
— он — один — сплотит — и — никуда — не — денется — и — попляшет — он — у — нас — тогда — у — единых — и — воспрявших — для — свержения — ига — чужеземного — мать — перемать!..
405
— А те, трое, куда делись потом? Я про офицеров,
— про — карателей — доброхотов.
Константин Константиныч бросил на сына быстрый, ускользающий взгляд.
— Все трое… быстро поднялись в должностях, очень быстро, — рассеянно ответил он. — Да толку что? Всё уже затормозилось… Поздно, всё поздно! Правда, этого ещё никто не понимает…
Тепло в машине, хорошо. Студёный ветер, качающий пожухлые, траурные кусты караганника — он весь там, за пределами маленького, уютного мира, движущегося в мире большом, неприветливом, холодном. «Люди — нелюди!» — прятал снисходительную улыбку младший Цахилганов. Романтик он оказывается, полковник-папа. И ведь не втолкуешь ему, что в основе жизни лежит совсем другое деление: выгодно — не выгодно.
Кто выгоду прошляпил, тот и жертва. И нечего такому простофиле на что-то или на кого-то пенять…
Сохранность маленького тёплого собственного мира выгодна человеку. Удержись только в нём любыми — любыми! — способами. А выкинуло тебя из него без порток,
в мир большой, холодный, бесприютный —
пропал ты, брат,
если другого не подставишь.
И здесь — либо ты ближнего сожрёшь, либо он тебя,
— не — взирая — на — убеждения — национальность — принадлежность — к — партии — движению — направленью…
Вот и вся недолга.
406
Отец привык многое недоговаривать. А сын давно уже научился дожимать его —
упорным, многократным возвращеньем к тому, о чём полковник хотел бы умолчать.
— Слушай-ка, отец, там из караганника торчала какая-то… старая трансформаторная будка, что ли?.. Только низкая, низкая совсем. Что за крыша высовывалась?
— А-а-а… Ты про металлолом?
Константин Константиныч включил «дворники»: стёкла были припорошены чёрной пылью —
сухим — летающим — прахом.
Теперь полковник напряжённо смотрел, как ритмично вычищается полукруг,
— и — разрастается — светлое — поле — видимости.
— Что за будка? — не понимал его напряжённости и торопил с ответом сын. — Ты же говорил: Мёртвое поле там,
— траурное — место.
— Не будка. Вентиляционное отверстие старое, — нехотя ответил отец.
— …Для чего оно? Если даже шахты рабочей, по-моему, никогда не было внизу? Точно же! Я карты видал.
— Видал, да не те. Много ты про шахтные ходы знаешь… Раздолинка. Вон, впереди, — кивнул старший Цахилганов. — Подъезжаем…
407
— Раздолинка, — сказал он ещё раз, въезжая в посёлок. — Ну, как? Хорошо наши политзаключённые строили?
Эка невидаль…
Саман да тёмная глина. Глина да саман. Но… крашеные белым наличники. Везде — белым.
Младший Цахилганов опустил ветровое стекло и стал читать по вывескам названия улиц. С Вольной они повернули на Свободную. Потом проехали медленно туда, где начиналась тополиная аллея. И полковник Цахилганов видит то, чего не видно сыну.
Прошлое — светит — всем — как — бывшее — Солнце — оно — светит — с — каждым — годом — немного — слабее — но — всё — же — прошлое — светит — каждому — своё — прошлое.
…Женщины под конвоем месят босыми ногами глину в яме, вырытой строго по кругу. Жидкую глину с навозом и колкой соломой…
Сохнут под небом тяжёлые сырые брикеты, разложенные по жаркой полынной степи —
для новых домов на улице Вольной.
…Месится заключёнными женщинами в белых косынках липкая глина с вонючим навозом —
ведь ещё не построена улица Свободная.
Две новые улицы для лагерной обслуги вырастут здесь к зиме!
Вольная. И Свободная.
408
…Раскачиваются, клонятся вперёд, изнемогают женщины с расцарапанными, красными, опухшими коленями —
они плетутся по кругу, друг за другом,
в крутом чавкающем вязком месиве по икры,
под пламенеющим кругом Солнца.
…Измождённые женщины с заткнутыми за пояса подолами ведут свой унылый тяжёлый хоровод от рассвета до заката. И хоровод разных небесных солнц
— ибо — каждое — они — провожают — как — последнее — в — жизни — и — встречают — каждое — будто — вновь — народившееся — новое — Солнце —
плывёт, качается в их глазах, изъеденных слёзной солью… Жарко.
Кто-то из них не погибнет и уедет, не скоро. А обслуга не уедет отсюда никогда. С улицы Вольной, с улицы Свободной —
обслуга, заключённая в дома из навоза и глины.
И старший Цахилганов сердцем с теми, кто здесь — пожизненно. Потому что они, надзиратели высшего государственного порядка, служат общему делу в диком этом краю постоянно,
а не отбывают срок, как некоторые —
те, кого вовлекла, закрутила, завертела в страшные хороводы братоубийственная нескончаемая гражданская война, не стихающая никогда — до самой войны с чуземцем…
409
Да, полковник Цахилганов пожизненно — с блюстителями исправляющего и карающего закона! Даже с временно оказавшимися не у дел,
удел их общий таков, и он не собирается менять его на иной, потому что менять — всё равно, что предать всех,
кто живёт внутри этой высохшей глины и смотрит сейчас, тоскуя от безделья, из окон с белыми наличниками — на улицу Вольную, на улицу Свободную,
смотрит, заключенный сам же в глину
навечно…
Но вдруг отцу становится скучно.
— Вон в том Доме культуры заключённая Русланова пела, — подавив зевок, указывает он на здание с жёлтыми колоннами. — Закрой, сквозит. Хорошо — пела — красная — богачка. Про старые валенки.
«По морозу босиком». М-да…
— Хочешь сказать, поделом ей?
— Приказы не обсуждаются. Обогащение есть обогащение: отрыв от идеи равенства трудящихся… Талант есть талант. И он тоже — отрыв от равенства… К тому же, была она женщина, мягко говоря… своенравная! Всё-то выпячивала свою исключительнось! Не от большого ума, конечно… А любая исключительность нами ох, как не приветствуется! Мы должны были построить общество равных — равных — возможностей! Для всех!.. Вот она — высота нашей красной идеи.
