Впрочем, если не обижаться сразу за потревоженных священных коров нашей «демократической ментальности», а обратиться к текстам статей Ст. Юрьева, обнаружится нечто удивительное. Язык, стиль, интеллектуализм их автора выдают человека глубокого, не связанного предрассудками и стереотипами, свободно, а главное, как я уже сказал, доказательно мыслящего. Как раз такого, каким мы привыкли представлять себе гуманиста, демократа и выученика западной культуры.
Подкупает также умение автора спокойно и трезво анализировать чужую позицию, исходя, так сказать, из презумпции интеллектуальной добросовестности оппонента. Ни на секунду не поступаясь своими принципами, настаивая на них, автор умеет быть корректным и вежливым, он уважает читателя, приглашая его к диалогу, а не к поучению. Повторяю, удержаться на этой благородной грани сдержанности при горячем (то есть не теплом в новозаветной транскрипции) убеждении в правоте отстаиваемых позиций — эмоционально крайне не просто.
Притом интеллигентность тона здесь нисколько не умаляет беспощадности критики и остроты языка. Лучшие эссе книги как раз те, в которых Ст. Юрьев непримиримо и иронично разоблачает вздорность этноисторических построений Льва Гумилева, спекулятивную природу астрологических поветрий, неоязыческий уклон движения «зеленых» и глубинную враждебность сектантства живому духу религии.
Краеугольный камень всей мировоззренческой системы Ст. Юрьева — убежденность в неестественном характере феномена человека: «То, что сделало высшего примата человеком, — феномен внеприродный. Гармонично вписывается в природу лишь все дочеловеческое: молекула, минерал, цветок, животное. Человек же всегда жил — и навсегда обречен жить — в разладе с окружающим его миром, поскольку высший закон его жизни вовсе не космический, это закон божественный. Человек дисгармоничен по самому своему замыслу, его жизнь в мире трагична в принципе, ибо „природа“ человека совершенно иная, чем природа внешняя, она „не от мира сего“».
Если вдуматься, мыслитель глубоко прав, настаивая на этой изначальной выделенности человека из среды естественного. Природа существует по своим физическим, биологическим законам, не знающим вопроса «зачем?». Происходящее детерминировано происходившим, и только. Любые наши этические, эстетические категории здесь бессмысленны. Между тем человек не может и шагу ступить вне смыслового пространства культуры, задающего поле нашей духовности. Будучи телесными, то есть живущими в природе, мы никогда не равны себе же самим — духовным, то есть ищущим смыслового истолкования собственному существованию. Это кардинальное обстоятельство, которое описала еще Библия в метафоре грехопадения, придает всей жизни человека, всей человеческой истории трагический и противоречивый характер. Не тождественные самим себе, мы вынуждены все время рефлектировать, заниматься самоидентификацией, мучительно искать истину, страдая, вырастать в духе над своей природной обусловленностью. Стоит ли говорить, что гуманистическая идея в ее возрожденческой интерпретации (земного счастья любой ценой[43]) плохо согласуется с таким пониманием назначения и судьбы человека.
В своей книге Ст. Юрьев, по сути дела, и занимается тестированием большинства установок современной цивилизации «массового потребления» на предмет их соответствия «самонетождественной» человеческой природе. И оказывается, что многие наши сегодняшние представления, идеалы, цели с этой точки зрения утопичны или же кардинально ошибочны. Ошибочна сама «естественная» установка, видящая в человеке только продукт природной эволюции. По Ст. Юрьеву, полностью доверившееся своему разуму человечество, ограничившее себя только материальным и имманентным, превратилось как бы в самозамкнутую систему. А в такого рода образованиях, согласно второму началу термодинамики, всегда идет лишь один процесс — нарастания энтропии, деградации, распада.
Моя оговорка о втором начале термодинамики не случайна. Автор «Похищения Европы» мыслит аналогиями, широко привлекая в своих рассуждениях естественно-научные концепции. Подчеркну: в его обращении к современным физическим, биологическим теориям нет и тени спекуляции. Это не жонглирование терминами, непонятными для обывателя, но освященными авторитетом фундаментальной науки (что так любят современные адепты тайных доктрин). Ст. Юрьев хорошо знает, о чем пишет, и использует научный аппарат не для «затуманивания», а для прояснения своей мысли, он пытается построить наглядную модель, стремится тот или иной физический образ превратить в своеобразную метафору. Это получается, потому что в его эссе мы сталкиваемся с редкой цельностью и полнотой видения — видения главного: противоречивости существа, называемого homo sapiens, которому никогда не дано примириться с самим собой.
Но вот тут-то и обнаруживается странность. Тут-то и выявляется некая ограниченность позиции автора. Дело в том, что рассуждения Ст. Юрьева, посвященные антиномичной природе человека, сами лишены этой антиномичности. Понимая, что наш рассудок не может быть универсальным поверочным инструментом реальности, Ст. Юрьев в своих выкладках как раз очень рассудочен и логичен. Вот цитата из эссе «Трещины в куполе»: «…наши неудачи в постижении последних тайн бытия обусловлены не недостатком знания или рвения, а имеют своим основанием ущербность, неполноту самого мира, в котором мы живем и который стремимся отразить своим познанием». Далее этот тезис подкрепляется высказыванием Павла Флоренского: «Пусть противоречие останется глубоким как есть. Если мир познаваемый надтреснут и мы не можем на деле уничтожить трещин его, то не должны и прикрывать их. Если разум познающий раздроблен, если он не монолитный кусок, если он сам себе противоречит, мы опять-таки не должны делать вида, что этого нет».
Легко заметить, что у Флоренского речь идет не просто об ущербности мира сего (которому противополагается цельность и полнота Божьего мира, плеромы), а прежде всего о неспособности нашего разума эту полноту охватить. Для «расколотого» сознания любой действительный процесс выступает как воплощенное противоречие, как наложение противоположных и нестыкуемых разумом начал.
Главный грех рассуждений Ст. Юрьева состоит в том, что, как бы даже и понимая это обстоятельство, он постоянно в полемических целях заостряет одну из сторон диалектически взаимосвязанного отношения, отбрасывая другую. Поэтому и «проваливается» в односторонность формулировок, хотя его живое чувство и свободно от догматической заданности. Он как-то не учитывает парадоксальной «да-нетной» ситуации явления Истины. Той самой ситуации, которую нащупала современная наука, закрепив в знаменитом принципе дополнительности.
Я не могу здесь вдаваться в подробные рассуждения о корпускулярно-волновой природе объектов микромира, из неполноты одностороннего описания которых, собственно, и вытекает этот принцип. Завороженный идеей «ненаблюдаемой онтологии» В. Н. Тростникова, Ст. Юрьев восклицает: «Нет никакого дуализма: волновое описание универсально, в самой глубокой сущности существуют только волновые функции, а мир материальных частиц является производным от них». Но в том-то и беда (а может быть, и счастье[44]), что мы, люди, не располагаем универсальным описанием бытия. И причиной тому — не дуалистическая природа мира, а все то же несоответствие сознания (с его логикой, с еще кантовскими априорными формами чувственности) реальности, выступающей для нашего ума как принципиальное тождество нетождественного. Это не столь явно обнаруживается в повседневном, бытовом, профанном, но сразу дает о себе знать, как только мы перемещаемся на уровень сущностного, бытийного, сакрального.
Суть же принципа дополнительности заключается в том, что некоторое явление не может быть описано исчерпывающим образом в рамках только одной непротиворечивой системы взглядов. Чтобы отразить процесс в его полноте, нам придется дополнить описание выводами, вытекающими из совершенно иного (иногда противоположного) подхода к предмету. Это, в частности, значит, что практически любое полярное утверждение нуждается в корректировке, в оговорке, отчасти его дезавуирующей. Пример такого постоянного впадения в формальное противоречие со своими словами демонстрирует, например, Христос в Евангелии, когда заявляет то: «Почитай отца и мать» (Мф. 15: 4), то «Враги человеку — домашние его» (Мф. 10: 36), то «Не противься злому» (Мф. 5: 39), то «Не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10: 34). В свое время Пьер Абеляр даже составил своеобразную хрестоматию «Да и нет», в которой привел 158 случаев смысловых противоречий в Писании и сочинениях Отцов Церкви.
К сожалению, Ст. Юрьев далеко не всегда учитывает в своих эссе данное обстоятельство, не всегда учитывает необходимость «выдерживать дистанцию», чтобы не «рационализировать божественную тайну» (хотя сам пишет о такой необходимости в эссе «Трещины в куполе»). К чему это приводит, нетрудно догадаться. «Похищение Европы» пестрит спорными утверждениями. Считая себя православным, Ст. Юрьев некоторыми своими религиозными воззрениями напоминает то лютеранина, а то и вовсе гностика. Евхаристия им понимается главным образом метафорически. А в эссе «Око за зуб» о воскресении Христовом он пишет: «Вера в воскресение никого ни к чему особенно не обязывает. Это абстрактная вера в некую искупительную жертву, благодаря которой на земле все наконец-то устроится как надо». Вот уж не думаю, что для верующего это абстрактная вера.
