Все, надоело! Наплевать! Я решил окончательно спуститься с этой дурацкой печки. Тоже хотелось жрать, да, и в дядиной светелке уже так воняло, что глаза резало! Надо было все здесь заливать спиртом! И дядю! А его вообще замочить в хлорке! Я б его убил, скажи он хоть слово! Хоть слог! Только кукарекнул бы и все! Пиф-паф по шарикам, он больше не летун!
Действительно, в нашей семейке было не все в порядке. Начиная с малого. Да. У нас не все были дома. Во всех смыслах, да, со всех сторон. Но жрать-то хотелось. Вот в чем дело. И не только мне. Святому дядюшке тоже. И еще как! Стоило только моей пятке показаться на ступеньке, дядя был тут как тут! Он встал на задние лапы! Скажи я ему: «Дружок! Служи! Голос! Сидеть!» — он был бы быстрее любого пса ученого! В нас с ним пропадали таланты! Не правда ли?! Нет? В нас так часто они пропадают. Только мелькнет загривок таланта — как уже проехали! Все! Уже проехали! А ведь надо назад, назад, отмотать назад... Присмотреться.
На сытый желудок трудно быть святым. Нет? Дядя даже не стал страдать. Он легко вошел на мою половину. Ему хотелось супа. Нет, не вру! Куриного, толстого супа, бульона, золотого бульончика! С курочкой! О-о-о! Он только успел закрыть глаза, картошку я уже почистил! Дело было за малым. Да. За курочкой. В ней был источник благословения! Центральная субстанция! Жертва! Да! Эссенция! И что?
Пока я резал лук, дядя пошел к своим вдовушкам. Легкой походкой пьяного бога. Веселого от голода бога. Да. Они как чуяли! Духовными своими ноздрями! Все забились под дядину кровать и ни гу-гу! Затянули пленкой глаза! Но дядя их уже не узнал. Они стали просто супом. Еще живым. Да. Хорошо хранящимся супом. Но в его брюхе будет надежнее! Все- таки! Для всех! И для него, и для курочек! Такой же легкой походкой он вышел. Он помахивал курицей, как выжатым бельем! Хорошо, почти насухо выжатым бельем! Так легко. Так изящно. Да. Как веточкой белой сирени. Как вам такое нравится? Каково? В нас на самом деле было много талантов.
***
Он с тех пор как надел туфли матери, так и не вылезал из них. Никто ему не мешал. Никто на него не орал. Эти туфли... Они стали по его ноге. С шишкой, где большой палец. Он ведь упал и разбил свою гордость! Я не говорил? Свою левую маленькую ножку. Так вот. Теперь сустав опух. Появилась шишка. Теперь он узнал, что такое бессонница! Он ворочался и сучил ногами! Как щенок! Он взвизгивал от боли! С закрытыми глазами! Он ведь не хотел меня будить! Понимаете? Он не хотел меня беспокоить! Вот это да!
В конце концов я сам вставал и приносил ему таз с холодной водой. Он, постанывая, садился в кровати и спускал туда ноги. Казалось, вода сейчас вскипит! Он будто горел в аду! И действительно, после него вода становилась горячей! Его поднесли к адским печам! Ногами вперед.
Он морщился, я поливал и осторожно гладил его раскаленные ступни. Дело было плохо.. Шишка появилась и на правой ноге! Как будто его ноги нагоняли то, что упустили! За ночь! Он будто всю ночь маршировал!
«О-о-о! Мои лапы... Я совсем разбит! За ночь я не сомкнул глаз! Ни секунды! Я прошел от Москвы и обратно! До Владика! А потом в Туркестан! По пустыне! О-о-о! Ноги как в костре! И так всю ночь! Все ночи... Все ночи... »
Он стал стариком. Да. Совсем стариком. Сразу. Я его не узнал. Украдкой смотрел, пока он читал свою энциклопедию, и никак не мог понять, что этот старик — мой дядя. Прежний дядя. У него все было новым! Да. Новое лицо старика! Руки. И наклон головы. Я не говорю про морщины. Больше-меньше — не делает погоды. У него все было новым. Ему будто выдали новое тело. Тело старика. Походку. Привычку не раздеваться в гостях. Ха-ха! Какие гости?! Ну все-таки, все-таки... Он приходил к соседкам и садился на порог. В пиджаке. Откинув полы, как у фрака. Склонив голову, он выпускал дым. Курил, накренившись, как баржа, да, как лодка, набирающая воду. И пиджак! Он его не снимал! Ни за какие коврижки!
«Ничего, ничего, я так! Так! Да что вам всем дался мой пиджак?! Сижу, никого не трогаю!»
Пиджак его охранял. Давал чувство дома. Родной запах. Будто он дома. Да. Всегда дома. Везде — дома.
Ему выдали все как положено. Старость. Кашель. Бессонницу. Он теперь часами лежал без сна. Глаза открыты. Да. Перед тем как уснуть. Вечером. Ложился и лежал. Он даже не пытался их закрыть. Шли минуты, час, второй. Уже в полусне я слышал, как он начинал ворочаться. С боку на бок. Устало. Да. Он устал. Я не спрашивал, как зовут эту усталость. Иногда я просыпался рано-рано, выходил из за перегородки, — у него были открыты глаза. Все так же. Ни слов. Ни привета. Мне казалось, он может так умереть. Утром. С открытыми глазами.
Я не спрашивал имени этой бессонницы.
А потом была эпоха губной гармошки! Я не шучу! Он учился! Кто дал ему этот самоучитель? «Пять уроков для дебютантов». Ни много ни мало! Пять уроков! Он так лечился! Дул в нее и этим лечился! Тянул тихо-тихо одну ноту... Долго-долго. И потом это движение... Да. Особенное движение гармошкой... Долгая нота конца. Быстрая волна... Мне это нравилось. Этот звук в конце мне нравился больше всего. Дядя взбодрился! Я не успевал за ним! Он уже выдыхал усталость, а мне это только-только начинало нравиться. Да. Так оно и было... Это была самая лучшая его нота! Самая его нота... Я бы слушал ее бесконечно! Только ее! Ноту выдоха. Ноту конца... И еще. В эти моменты он забывал себя. Все-все... Он будто перескакивал через себя! Перепрыгивал! За эти дни он убрал за собой. Подмел свою жизнь. Да.
Он ел все, что я поставлю! И кроме! Иногда он даже не притрагивался к ложке! Он играл. Шел к этой ноте конца... Он был сыт. Да. Он съел самого себя. Съел и не заметил...
Не чувствовалось ни его страха, ни сожалений. В какой-то момент он понял, что все кончилось. Жизнь кончилась... Он начал ласкаться ко мне. Последняя жажда тепла. Уюта. Он начал есть медленно. Внимательно. Он начал вспоминать вслух. Он проверял, помню ли я его бабушку. Рассказывал снова и снова, проверял.
Он даже решил испечь пирог! Но нет. Это слишком! Нет. Он передумал. Зато лепешки! Те, что пекла моя мать. Она уже стала нашей матерью! Да! Он уже давно говорил: «Мама придет... Вот мама — то, вот мама — се... »
А сейчас она будто умерла... И эти лепешки... Их можно было назвать в ее честь! Да, потом всегда говорят: «Сделай пирожок, как мать готовила... Она всегда так готовила. Не так, а так!»
Такой знак памяти... На языке. На нёбе. На самом верху нашего нёба. Языком только прикоснуться... Так и для него. Эти лепешки. Так он ее помнил. И такими вкусными стали эти простые гречневые лепешки.
Он пошел по соседям. Советоваться. Тесто... Он знал — это самое трудное. Старухи смотрели на него так, будто он остался один. Будто он схоронил жену. Ему предлагали испечь! Да. Соседки.
А он — нет. Одно большое НЕТ. Он был неприступен. Он хотел сам. Я вижу, как он раскатывает тесто. Не знаю, что он наколдовал. Не знаю, как он смог. Он прошел самый трудный этап. Теперь вот напевал и раскатывал. Раскатывал и напевал. Он наслаждался. В его движениях гармония. Такая легкость. Как женщина, которая может все. Легко, и все чисто. Все само к нему прыгало. Стакан, чтоб нарезать кружочки. Ложка. Солонка сама шла.
А потом я увидел, что он раскатывает бутылкой! Да! У него в руках была бутылка из-под «Очаковского»! Он был горд! Так, будто изобрел бутылку! Еще бы! Он никогда не знал, где в доме скалка! Но это еще ничего. Он напевал. Точно! Он был сосредоточен, как настоящая хозяйка! Он хотел одного — накормить свою память. Чтоб она наелась! Эта прорва! Какой голод! Накормить ее воспоминаниями! Самыми вкусными!
Он даже зарумянился. Ему только этого не хватало!
«Засучи-ка рукава мне! Да. Здесь. Выше! Еще! Вымазался как свинья!.. »
Он почти смеялся! Такой румяный... Такой счастливый!
Он был хозяином своего теста. Мог с ним играть! Мять. Покатать его. Всласть! Сжимать, сколько хочет! Сделать колбаску! А потом снова превратить в шарик. Как дети... Потрогать пальцем этот мягкий комок. Помять тихонько. Так приятно... Ты — хозяин своего теста...
И потом. Он смотрел на меня, подперев кулаком щеку. Он только поклевал одну лепешку. Самую подгорелую. Я спросил, почему он не ест. Он махнул рукой. Будто я ему предложил купить новое платье. Да. Он махнул так. Как женщина. Она наелась. Напробовалась. Пока готовила... Первую лепешку. А потом уже не хочется...
Думаю, в этот момент он стал женщиной. Прекрасно помню тот вечер. Я это заметил. Он вел себя как мать. Как наша мать.
Со временем он взялся меня кормить. По-настоящему. По будням. Его память уже была сыта. Теперь он кормил меня.
Суп. Он варил суп. Все перекипало! Горело! Он ругался с кастрюлей. С водой! Это его сильно занимало. А когда мы садились есть вдвоем, друг против друга...
«Ну как? — Он смотрел мне в глаза. В самое сердце. — Вкусно? А? Соли нормально? Вот. Да. Нет. Я ее уже на стол поставил. Ешь... Ешь... Там много. Подливай... » Вечером он жарил картошку. Он смотрел на меня. Я не узнавал его глаз. Это были глаза любящей матери. Он превратился в женщину! Даже его смех! Все стало другим!
