Рита направилась к ним. С другой стороны, от церкви, к работающим мужчинам быстрым, слегка пританцовывающим шагом шла женщина в таком же оранжевом балахоне. До слуха вдруг вновь стал доходить ритм, отчетливый, как из приглушенного репродуктора, без слов. Та-та, тата-та. Женщина подошла к работникам, стала им что-то говорить, указывая рукой на церковь. Те прислонили грабли к ближней скамейке, пошли в указанную сторону. Женщина, так же пританцовывая, возвращалась вслед за ними. Рита заспешила по поперечной дорожке перехватить ее, пока не ушла. Не успела, та уже поднималась по лестнице, пришлось окликать все же с расстояния, повысив голос.
— Не скажете, где здесь администрация?
Женщина обернулась, задержала на Рите короткий взгляд.
— Сегодня без билетов, — отмахнулась, словно досадуя, что ее сбили с ритма, и поднялась по ступеням дальше. Не расслышала, что ли? — не поняла Рита. Или пациентка? — пришло тут же на ум. Забыла, в каком заведении оказалась. Как здесь больных отличить от персонала… и у кого все же спросить?
Звучание в воздухе смолкло. Рита приблизилась к церкви, поднялась. Дверь была открыта. Она вошла в полутемный притвор, остановилась у входа, заглянула внутрь.
Небольшое помещение было слабо освещено свечами, пахло незнакомыми благовониями. Вдоль стен, торцами к входу, справа и слева от него, тянулись два ряда широких пустых столов, за ними с обеих сторон сидели мужчины и женщины в оранжевых одеждах. Головы мужчин были обриты, взгляды всех обращены к возвышению, которое когда-то следовало считать алтарным. Да и сейчас на нем стояло подобие престола, укрытое ярким оранжевым покрывалом, издалека можно было различить шитый золотом геометрический орнамент, переплетение линий. За престолом стояла женщина в таком же, как все, одеянии, только на ее голове был убор, напоминающий епископскую митру. За ее спиной сидели два музыканта в таких же оранжевых балахонах, перед одним был большой барабан, похожий на глубокий горшок, перед другим электронный орган. Женщина только что кончила говорить, Рита опоздала к началу. Колотушка ударила по барабану, все поднялись из-за столов, органист тронул клавиши, запел красивым баритоном:
Ангел дыханья, тело очисти,
В кости проникни, душу наполни…
Мелодия была торжественной, мерно звучали удары — почему же не удавалось отделаться от вчерашнего, неотвязного ритма, он словно проступал сквозь этот, замедленный?
Дай мне свободу, дай мне отраду,
Дайте мне кашки…
Пришлось встряхнуть головой, отогнать издевательское наваждение.
— Космос земной и космос небесный, — начала свою проповедь женщина, — вся наша жизнь, все клеточки наших тел, всё, до мельчайших атомов, пронизано и наполнено, словно невидимым излучением, единым ритмом. Он сопровождает движение звезд и солнца, течение дня и ночи, времена года, обновляется непрестанно вместе с дыханием космоса. Благодать человека — в способности распознать свой истинный ритм, проникнуться, слиться с единственно благотворным. Выпадение из космических ритмов несет людям и странам катастрофы, несчастия и болезни. Совпадение с благотворным ритмом обещает избавление и победу, превозмогает чужие, губительные вибрации, исцеляет и наполняет покоем. Наше дело, наше служение — приобщить людей к ритму счастья, ритму удачи, ритму слияния с ближними. Проникнитесь же высшим из доступных человеку ритмов, ритмом благодати.
Ритм благодати, счастье покоя, —
запел баритон, его поддержал орган.
Ритму доверьтесь, радуйтесь жизни, —
присоединилась женщина, поддержали хором другие. Теперь все покачивались в такт общему пению, женщины вскидывали над головами руки, все упоенней, самозабвенней. Только мужчина, стоявший в ближнем к Рите торце стола, справа, подергивал бритой головой судорожно, не попадая в такт, он все пытался дирижировать рукой сам себе в каком-то другом ритме. Бедняга, болезненно подумала Рита. Он оглянулся беспомощно. Одутловатое лицо заросло небольшой бородкой или неухоженной, слегка поседевшей щетиной, губы шевелились. Дохнуло скорбным заведением. Мужчина встретился с ней взглядом, поспешил отвернуться, продолжая так же невпопад, слабо, сам себе дирижировать. Кисть руки, длинные утонченные пальцы были музыкальными, изящными… что-то они вызывали в памяти.
Крылья расправьте, в выси взлетите…
Мужчина обернулся к Рите опять. Выражение глаз его было страдальческим.
Ритм-излученье, ангел гармоний…
— Тата-та, тата-та, татата-та… — шевелились губы мужчины. Он снова мотнул головой. — Мешает, — сказал для нее, словно жалуясь или оправдываясь, указал себе за спину.
Навязчивые звуки умолкли, воздух освободился. Мужчина замер, не отрывая от нее взгляда, плечи были напряжены.
— Тата-та, тата-та… — попробовал продирижировать опять, без музыки. — Узел тата-тата-та… место безумия. Нет, — мотнул головой, — нет…
7
Неуверенные, замедленные движения, тело в бесформенном балахоне казалось разбухшим. Подходил, все еще перепроверяя себя, навстречу взгляду без слов, и вот уже подтверждающему, притягивающему кивку. (Кто-то оглянулся на них с ближнего места.) Она взяла его за руку, повела за собой, как медлительного ребенка.
Расположились на отдаленной скамейке за неубранной клумбой, вдоль дорожки желтела полусгнившая прошлогодняя трава. Непонятно, как было начать разговор, слова уворачивались, не те, молчание растягивалось невыносимо. Вдруг он словно вспомнил:
— Как вы здесь? — спросил тревожно, голос прозвучал незнакомо.
— Ты, — поправила мягко.
— Да. Как ты сюда попала?
— Сюда? — не сразу сообразила Рита. — Приехала, с приятельницей. У нее была сюда командировка…
— Нет, — перебил нетерпеливо, — а сюда, вот сюда? Кто вас сюда направил? Кто про меня сказал?
— Про тебя, — подчеркнула, — мне сказал в институте директор, Жучков…
В тот же миг она поняла, что допустила какую-то неосторожность.
— А!.. от Жучкова! — Горин откинулся на спинку скамейки, удовлетворенно, как будто этого и ожидал.
— Почему от Жучкова? — Рита все больше пугалась. С ней говорил действительно больной человек, надо было подбирать слова осторожнее. — Я только вчера с ним познакомилась, сама про тебя вспомнила, спросила его. Он говорил про вашу работу…
— Про нашу работу, — повторил Горин глухо, без выражения. — И что он рассказал?
— Что ты добился какого-то результата, сделал открытие. — (Про пасту лучше не надо, остановила себя.) — А потом заболел. Что тебя здесь лечат.
— Да, лечат, — Горин вдруг словно потерял интерес к разговору, голос опал, стал совсем неживым, тусклым. — Здесь хорошо лечат. У меня что-то было… разное… с памятью что-то. Сейчас лучше. Здесь все хорошо, скажите ему. Хорошо кормят, ухаживают. Здесь все любят друг друга. Танцуют. Улыбаются.
Он говорил механически, глядя в землю, поднятым с земли прутиком расчищал у своих ног гладкий пятачок на дорожке, начал что-то чертить. Две линии соединились в букву У, рядом закруглилась З. Мокрый испод перевернутых листьев на глазах просыхал, светлел.
— Что ты пишешь? — спросила она, как спрашивают больного хоть что-нибудь, лишь бы не совсем потерять контакт.
— Ничего, — он поспешно стер буквы. — Нечаянно… автоматически. Не говорите никому. Мне здесь писать нельзя.
Боже, боже, что же с ним, в тоске думала Рита. Как будто не вполне ее узнавал, сбивается на вы, отвечает, как посторонней, с опаской, вяло. Как с ним говорить? И зачем отыскала его? Чтобы удостовериться, загрузить себя еще одной несчастной судьбой? Пациенты в Москве приходят сами, платят за сеанс профессионального сочувствия, а тут одно лишь бессилие, ничего тебе не поделать, только прикоснешься к беде, потрогаешь и уедешь. Шарлатаны в нарядах буддийской раскраски хотя бы пробуют внушить успокоение, глядишь, в чем-то помогут, бывает. Она о таких общинах наслышалась, начиталась. Проще бы оставаться в неведении, душе легче. Теперь не уйти от чувства непонятной причастности, может быть, невольной вины. Паста «Маргарита»… безответная, задержавшаяся надолго любовь… непонятые когда-то, оттаявшие спустя годы слова…
— Знаешь, — вспомнила, — такое удивительное… не знаю, как это назвать… совпадение? В машине по пути сюда вдруг пришли на память стихи. Казалось, совсем их забыла. Но желтизну травы… — помнишь? Но желтизну травы и теплоту суглинка…
Рита ощутила, как он резко вздрогнул, точно от этих слов его дернуло. Повернулся к ней всем телом.
— Как ты сказала? И теплоту суглинка?
— Нельзя не полюбить сквозь этот жалкий пух, — она дотронулась до его руки, подтверждая. Он опять вздрогнул — теперь от прикосновения. — Ты их особенно любил читать, помнишь? А потом неожиданно связалось с тобой.
