(Господи, как же он был прав: я после тюрьмы не просто ожесточился, но и обрел такие качества, которые сформировали во мне черты и свойства закоренелого преступника!)
Мне непонятно было, правда, заявление генерала о том, что любое дополнительное финансирование борьбы с преступностью ведет лишь к увеличению преступности.
— Могу поделиться с вами, — говорил генерал, — теми сведениями, которые и по сей день являются материалами закрытого порядка. Дело в том, что покойный Долинин предложил нам целую систему мер по ликвидации хищений, в частности, шедевров живописи, а их только в 1997 году было свыше четырехсот. Благодаря усилиям Долинина нам удалось предотвратить свыше десяти хищений произведений искусства из различных мест хранений живописных шедевров…
Выступали также известные журналисты, искусствоведы, работники культуры. Они сходились на одном: Долинин был великим рыцарем добра, и его постигла неожиданная и неоправданная смерть.
Люди как сговорились: в мире нет зла, а есть несчастные случаи, есть неразделенная великая любовь, которая нередко приводит к тяжким последствиям…
Захваченный всеобщим волнением, я тоже выступал, подчеркивая тот факт, что Долинин был широким и щедрым человеком, который для меня, молодого художника, сделал много доброго… Я даже не выдержал в какой-то миг напора прорвавшихся чувств, голос мой дрогнул, поскольку передо мной вдруг четко обозначилась моя собственная судьба — и тюрьма, и угроза самых тяжких наказаний, и любовь-вражда к Жанне, и ее собственная трагедия… Она стояла в сторонке, в черном, бледная как полотно. Рядом с нею, как это ни странно, находились охранник Андрей и Костя Рубцов.
Я не мог дальше говорить, слезы подступили к горлу, и я публично принес покойнику свои извинения.
Ко мне подошел Костя и сказал:
— Обратите внимание на человека в фиолетовом пиджаке. Это Афоня Коценя, главарь Вольской криминальной группировки. Рядом с ним стоят авторитеты Босневской группировки — Мурашов и Горецкий. По-моему, они тоже собираются выступать.
Действительно, сразу же после искусствоведов слово взял Афоня. Все разом стихли. Говорил известный всем мафиози, авторитет, вор в законе Афанасий Коценя:
— Я не оратор и не буду говорить много. В лице Дениса Долинина мы потеряли друга и человека глобального государственного масштаба. Впредь мы убеждены в том, что Россия погибнет, если к власти не придут такие, как Денис Долинин. Мы позаботимся о сохранности таких людей, как Долинин. Мир праху твоему, Денис. Пусть земля тебе будет пухом.
В таком духе выступили Мурашов и Горецкий. И снова повисла гнетущая тишина. Я наблюдал за Касторским. Он стоял, закусив нижнюю губу, изредка поглядывая на генералов силовых структур.
А потом похороны закончились. Все стали как-то быстро расходиться. И когда у могилы никого не осталось, грянул взрыв такой силы, что от свежего могильного холма, покрытого венками, ровным счетом ничего не осталось. Кто-то мстил Долинину даже после его преждевременной кончины…
Я никогда не видел Костю Рубцова таким взволнованным. От него несло водкой, хотя раньше он не пил и всегда с презрением говорил о пьющих. А теперь вдруг сам предстал передо мной человеком на пределе. Где-то в глубине души я почему-то сознавал, что ему на пользу пойдет этот кризисный стресс. Может быть, изживет в себе гордыню. Наконец, по-иному посмотрит на себя. Какие-то смутные догадки мелькали в моей башке, я не торопил события, а он молчал, должно быть, ждал, когда я спрошу, что случилось. А я не хотел начинать первым. Мне казалось, что муки ему на пользу. Впрочем, я растерялся, признаться, увидев Костю впервые таким взъерошенным. Не знал, с чего и начинать. Я как-то не мог задать этот, на первый взгляд простенький вопрос: "Что с тобой?" Может быть, я не мог его расспрашивать, потому что у самого было точно такое же состояние. Почва ушла из-под ног. Я не знал, что мне дальше делать. Как жить. Во что верить. И надо ли верить. Я словно оглох. Не воспринимал ни звуков, ни цвета, ни движений. Все кружилось вокруг меня, обращаясь в непонятный раздражающий душу хаос, и в этом хаосе вдруг проступало нечто, напоминающее мне чехарду недавних событий, возникало такое же оглохшее существо, как я сам, с тем же маразмом притязаний. Я не оговорился. Именно маразмом, означавшим распад личности. Когда нет почвы, нет устоев, человеку не за что ухватиться и может случиться падение. Когда исчезает почва из-под ног, личность летит в пропасть и бездна его поглощает навсегда. Он, человек, в этой бездне будет барахтаться до самой смерти, и сверху, поверх его головы, все пространство затянется тиной, чтобы он, притязающий на целостность, то есть на "НЕРАСПАД", ни на что не посягал и окончательно задохнулся. Отсутствие почвы — это конец. Это духовная и физическая смерть. Конечно, сейчас я все так гладенько формулирую, а тогда, глядя на Костю, я точно в зеркало смотрел. И от меня тоже разило таким же гнусным перегаром, потому что вчера вечером я вдруг почувствовал, что мне надо снять стресс, и я принял достаточно большую дозу весьма крепкого напитка. В нем было градусов пятьдесят, но я еще добавил туда спирта. Сохранилась среди моих разбавителей целлофановая бутылка с американским "Роялем", говорят, гадость невероятная, технический спирт, но я выпил эту смесь, и мне стало легче, задумался о самых главных вещах, о жизни и смерти, о глупой и безобразной моей жизни, которую я сам растоптал, изничтожил, превратил в ничто. Я клял себя почем зря, называл убийцей, твердил, что достоин самого тяжкого наказания. Потом глядел в зеркало на свою пьяную рожу и видел, что лгу и что ложь моя — лишь прикрытие собственного эгоизма. Недавно я прочел историю одной женщины. Она поверила мужчине, который вышел из тюрьмы: дескать, такой бедный, несчастный. А он стал пить, бить жену. Потом настоял на рождении ребенка. Родилась девочка, и он снова стал пить, потом бросил семью, шесть лет где-то пропадал и оказался снова в тюрьме (избил кого-то до полусмерти!), теперь пишет оттуда, с зоны, слезливые письма: "Мне плохо… я болен… Подхватил тубик… Нужны лекарства и хорошие продукты…" Что я должна делать: простить ему, выслать дорогие лекарства, продукты? Я прощала ему несколько раз, а главное (и это врезалось мне в память!), я простила ему в связи с рождением ребенка. Видно, вырвалось у женщины: "Простила все в связи с рождением ребенка. А он и этого не понял…" А я оказался неспособным даже поддержать женщину в ее просьбе родить! Убил своего нерожденного ребенка. Убил в Жанне женщину-мать! Как после этого жить? Поучать кого-то. Того же Костю. Он сидит за моим столом, опустив голову на руки, и вдруг я слышу всхлипывания. Он плачет, и тут мне делается совсем не по себе. Не выношу чьих-то слез!
— Что с тобой! — точно прорвало меня. — Что случилось? — и будто спохватываюсь, будто свою вину ощущаю, продолжаю расспрашивать. — Прости меня. Это я во всем виноват… — Я еще не знаю причин его нервного срыва, а душа уже полнится собственной виной: так много подлости во мне накопилось, что прямо ощущаю ее в себе. — Ну, не надо так. Все обойдется. Давай-ка разберемся…
— Разбираться тут нечего. Подлец я, а не юрист. Мой отец сапожником был. Тапочки шил. Строчит целую неделю, а в воскресенье на рынок. Счастливый всегда возвращался. Выпивший, правда, но счастливый. А мать рассадой торговала. Сама выращивала. Бывало, по квартире нельзя пройти, все горшками заставлено. Одной капусты сортов двадцать: кольраби, броколли, брюссельская, вы, наверное, сроду о таких не слышали, я ей помогал выращивать и продавать рассаду. Вот бы и пошел по стопам родителей, так нет же, в Шерлоки Холмсы потянуло. Со свиным рылом в калашный ряд пристроился. И вы тут со своим Поповым жару поддали, да Петров еще, я в него как в Бога поверил, а он гадиной оказался. Какой же я сыщик, когда не могу преступника от честного человека отличить…
— Прости меня, Костя, — сказал я совершенно искренне. — Я тоже очутился в собственной ловушке. Мне казалось, что я исповедую известную формулу: поступай так, чтобы не употреблять других людей как средства. Человек — всегда цель и никогда средство. Эта мысль Канта близка мне и, как мне мерещилось, составляет суть моего "я". Конечно, ты мне помогал и решал мои проблемы. Но я был убежден в том, что это и тебе тоже нужно. Ты за короткий промежуток времени во многом преуспел. Я недавно встретился с Тарасовым. Он в восторге от твоей работы, посвященной коррупции…
— В нашей стране эта проблема никогда по-настоящему не ставилась. Ведь коррумпирован не только тот, кто берет взятки, но и тот, кто дает. Я, не задумываясь, чтобы спасти Петрова, то есть чтобы получить ложные свидетельские показания, давал взятки налево и направо. Правда, я давал не свои деньги, а те, которые мне выдала Жанна, но какая разница. Я пришел к Сергеевым и стал убеждать их в том, что им выгоднее представить смерть старика чуть ли не самоубийством. И когда я им посулил тысячу долларов, они сами стали меня убеждать в том, что это было самоубийство. Мне, собственно, и усилий-то не потребовалось особых, чтобы получить нужные показания. Мы имеем дело с коррумпированным народом, с народом, у которого мозги сосредоточены на чистой коррупции. Коррупция людям в радость. И я тоже радовался, когда у меня на руках оказались копии трех свидетельских показаний, полученных за деньги…
