Посредством целой системы упражнений мы доказали нашим учащимся, а точнее, они сами себе доказали, что каждый из них талантлив и способен к профессиональному творчеству. А самое главное, почти каждый испытал ликующую радость приближения к нравственным началам, к Высшему, к трансцендентному, к Богу. Почти каждый ощутил предел приобщения к Божественному бытию, то есть тот предел совершенства, который и составляет подлинность человеческого счастья.
Находясь на вершине, человек способен преодолеть все свои беды и горести, уныние и тоску, страх и угрозу смерти. Как же возвышенно ощутила все это Светлана Хрусталева, которая на наших глазах достигла совершенства и, точно боясь оступиться, робко сознавалась в этом: "Во мне появилось что-то такое, что несет меня будто на крыльях. Я поняла смысл многих описаний такого опыта в книге Уильяма Джемса "Многообразие религиозного опыта". Особенно поразил меня эпизод "С Христом в море": у человека выскользнул из рук парус, он откинулся назад и повис на одной ноге над бушующей бездной моря. И хотя был на волосок от смерти, он ощутил вместо страха ликование, восторг, которые были вызваны уверенностью в вечной жизни… За те несколько секунд, пока он висел на одной ноге, ему удалось пережить несказанное блаженство, казалось, оно длилось целую вечность… Он не помнил, каким образом ему удалось схватиться за рею и закрепить парус, затем, насколько ему хватало голоса, он возносил хвалы Богу…"
Типичное для России явление. Красавица Светлана Хрусталева считала себя дурнушкой, стеснялась самой себя, вечно пряталась за спины других девушек. Сидела всегда в уголочке, плечом к стеночке, кулачки сжаты, руки спрятаны на груди, ноги поджаты под себя, даже ее прелестная головка всегда была вдавлена в поднятое левое плечико. Тестирование показало, что она, сколько помнит себя, мучалась страхами, не испытывала радости от жизни. Ее часто охватывало отчаяние. Поистине "как лань лесная боязлива". Что сделало ее такой? Что делает русских детей неуверенными в себе, внутренне стеснительными и, как бы в отместку за все это — иной раз озлобленными и агрессивными? Только одно: воспитание, когда в школе, дома, на улице все говорят: "Ты никто! У тебя нет ничего такого, что бы вознесло тебя на какие-либо высоты! Будь, как все! Не высовывайся! Надо быть скромнее…" При этом под скромностью понимается отнюдь не великое божественное смирение, основанное на твердости духа и силе характера, а рабская покорность, угодливость, слепое послушание.
Светлана Хрусталева, как многие ее сверстницы, росла, не подозревая о своих дарованиях, больше того, когда эти дары высокой нравственно-эстетической духовности давали о себе знать, она словно страшилась чего-то, ощущая в себе невероятную греховность: не скромно ведь! Уходила в себя, порой не зная почему, рыдала над своей неудачной судьбой.
Я видел, как заблестели ее глаза, когда я стал говорить о том сокровенном даре видеть мир в красках, который присущ людям, особенно девушкам, не растратившим свои чувства, томящимся от того, что не было у них выхода в великую эстетику мира. Я находил какие-то особые слова, специально адресованные Светлане, мне так хотелось пробудить в ней тот дар, который я ощущал в ней и который порой явственно проступал и в жарком румянце ее щек, и в припухших чуть-чуть губах, и в блеске глаз, и в расправленных плечиках. Не укрылась от меня и последняя деталь — ее привычная поза, когда она в кулачке цепко сжимала кончики пальчиков: верный признак жалостливости, душа плачет и стонет оттого, что не может раскрыться до конца. Я и об этом сказал ей, вспомнив скульптуру каторжника Федора Достоевского, что на улице Достоевского, бывшей Божедомке: изумительный памятник. Он стоит обнаженный, в накинутом на голые плечи арестантском халате, а может быть, грубой шинели, с согнутыми в локтях руками, и в руке зажаты четыре пальца. Светлана тут же разжала свой кулачок: выпорхнули наружу несчастные пальчики, вольнее стало девушке, улыбнулась она и, точно стряхнув с себя свою печаль, написала чудное стихотворение.
Потом у нас были занятия живописью. Она долго мучилась оттого, что ей как бы не подчинялись цвет и свет, предательски вела себя кисть, выделывая что-то не то, но тут дерзость проявила душа, а Светлана между тем сложила вдвое листок, прошлась ладонью по тыльной плоскости рисунка, на котором была нарисована бежевая фигура человека, в общем-то картинка получилась хорошей, но она не отвечала, должно быть, ожиданиям девушки, и она решила выбросить рисунок, я же вовремя подбежал к ней, развернул слипшиеся стороны листка и ахнул:
— Посмотри, как здорово! Какие выразительные пятна! Какой овал! При желании такого сроду не сделаешь. — Я хватаю листок, расправляю его и показываю всем. — Иногда природа делает то, что таится в душе, и делает это лучше, чем сделала бы рука художника.
Нарисованная бежевая фигура точь-в-точь передавала телесный цвет и располагалась посредине листа, внизу вода, а с двух сторон темно-зеленый лес с красными стволами деревьев. Когда Светлана согнула листок вдвое, фигура раздвоилась, отпечатавшись и на другой его стороне. Видно, краска была положена очень плотно, поэтому и рисунок отпечатался четко, перекрыв зелень и водную синеву внизу. Я сказал:
— Эту картину я бы назвал "Раздвоение личности".
Потом я долго говорил о Леонардо, который любил рассматривать пятна плесени на стенах здания, находя в них совершенно неповторимые очертания людей, зверей. И как же схожи хаотически вольные движения его карандаша с этими природными линиями на стенах собора! Я вспоминал Боттичелли, который швырял губку, пропитанную краской, о стену — и какой восхитительный пейзаж получался; говорил о ташизме, о цвете, пронизанном светом, который порой возникает на холсте не в силу рациональных расчетов, а из-за интуитивной дерзости художника!
Приумолкли мои слушатели. Как близка молодости такая трактовка, когда кто-то на их глазах уходит в неизвестность, проклиная набивший оскомину рационализм, где все рассчитано, все взвешено, обдумано, — уходит в синеву, где небесная даль достигает самых таинственных уголков сердца, где оправдывается любой поступок не по расчету, а по чувству. Как тут не принять завет Константина Аксакова: "Мы идем путем не внешней, а внутренней правды!", и эта правда с особой силой проступила в стихах Есенина. Кто станет отрицать гениальность строчек: "И покатились глаза собачьи золотыми искрами в снег!" А попробуй силой разума раскрой да разложи эту строку — ничего не останется, пустота, дребедень… Я все это говорил, держа в руках рисунок Светланы.
Я торопился оформить вместе с нею рисунок: тоже очень важное дело — с предельным уважением отнестись к собственному творчеству и верно подобрать паспарту, рамку. И вот рисунок на стене, Светлана как-то счастливо застыдилась, но быстро расправила плечи, вскинула прелестную головку: вот я какая…
А я не намерен был останавливаться. Я уже задумал очередной ход, который я двадцать раз до этого проверял вместе с Поповым и черногрязскими детишками. И вот я ошарашиваю своих учеников новым заданием:
— А теперь каждый должен станцевать свой рисунок, — и я рассказываю, как Рудольф Штайнер, знаменитый швейцарский философ и педагог, предложил русской художнице Собашниковой, приготовившей эскизы для собора, станцевать нарисованное. Она удивилась, не слишком велик и почитаем был Штайнер, чтобы прийти в замешательство или отказаться выполнить его просьбу. Она встала и станцевала свой этюд. И дальше я говорю о том, что все хореографические средства находятся в нашей душе, это их центр, а каждое движение в отдельности зависит от возможностей нашего тела, от кончиков пальцев на руках, от поворота головы, от гибкости ног, всей фигуры, изломы которой могут передать иной раз куда больше, чем слова или музыкальные звуки. Я рассказываю о танцетерапии, о новом психологическом направлении, когда средствами телесных движений раскрывается человеческое дарование. Я доверительно им сообщаю, что рука иной раз лучше мыслит, чем наш мозг, ибо она нежнее, чувствительнее, сладострастнее. Рука, говорю я, особенно девичья, может сказать человеку значительно больше, чем язык, ибо рука лишена рационализма, она всецело движима чувствами, поэтому надо довериться полностью своему телу, и тогда можно достигнуть желаемого результата, в том числе и в искусстве.
Господи, сколько же грации, воздушной легкости, неописуемой фантазии было в движениях Светланы Хрусталевой, когда она средствами хореографии раскрыла свое "Раздвоение личности"! Потом она поведала, что для развития своей темы использовала сонатную форму, трехчастную, в первой части она лишь обозначила тему: здесь она грустна, точно на память ей пришли все пережитые горести, но уже в этой грусти есть крохотный мотив надежды, который получил развитие во второй части: здесь она будто нашла себя, удивилась: вот какой я могу быть; и как финал — третья часть, где идет спокойное развитие темы: печаль моя светла! — вот лейтмотив этой части.
