Москва, январь 1990 г.
Из дневника Виктора Афанасьева:
Итак – свершилось!.. Третью волгоградскую статью под заголовком «Претендент» удалось опубликовать в самом популярном сейчас еженедельном журнале. В Волгограде её стали распространять в ксерокопиях, как листовку. Там, оказывается, сложилась мощная оппозиция первому секретарю Калашникову, и моё двухгодичное расследование было ей подспорьем. Обескураженный успехом моей третьей статьи Калашников решил продемонстрировать свою демократичность. Он распорядился перепечатать её в местной прессе со своим демагогическим ответом, подготовленным его помощниками.
Эта демагогия, осточертевшая за все годы советской власти, и подожгла фитиль. За двое суток в Волгограде прошло два митинга подряд! Тысячи людей с плакатами были на центральной площади! На плакатах – цитаты из моей статьи. По первому каналу ТВ эти митинги увидела вся страна. Оскандалившийся обком партии (видимо, по подсказке из Москвы) спешно собрал внеочередной пленум, и Калашникова отправили в отставку. Навсегда!
Мне звонят, поздравляют с прецедентом: впервые за годы советской власти критическая статья стала поводом к снятию крупного партийного начальника со своего поста. Был звонок из радиостанции «Свобода». Выпытывали подробности.
А у нас в редакции – брожение. Всех пишущих уязвляет вопрос: почему эта статья не прошла в нашей газете и Афанасьев отдал её в журнал? На редакционной летучке спросили об этом первого зама. Он, путаясь, долго объяснял, будто редколлегия передумала публиковать третью (за два года) статью одного и того же автора по одной и той же области, разрешив мне отдать её в журнал, близкий нам по позиции. Ну не мог же он, бывший партийный аппаратчик, сказать правду о том, что струсил, побоялся ослушаться команды из агитпропа ЦК. Но искушённые мои коллеги, разумеется, поняли, в чём дело. Тогда, чтобы погасить нараставший шум, вспотевший от волнения зам заявил: «А сейчас руководство приняло решение – отправить Афанасьева в Волгоград, чтобы подробнее рассказать, что там произошло». Ну спасибо!
Съездил. Мне дали целую полосу. Озаглавил её – «После отставки».
4 Ждущие танки
Казалось, эти три августовских дня 1991 года приснились Афанасьеву. И – не ему одному. Вдруг было объявлено: первое лицо государства Михаил Горбачёв в Крыму, в Форосе – под домашним арестом. А на улицах Москвы танки. А по ТВ странная пресс-конференция людей (их называют путчистами), претендующих на управление страной. В их лицах и голосах – ни решимости, ни даже намёка на единую, сплачивающую всех волю, одна лишь плохо скрытая растерянность. И ещё крупным планом – дрожащие руки.
Виктор смотрел на их лица и гадал: неужели вот эти ни на что не годные аппаратчики хотят остановить перемены и вернуть к власти калашниковых? Да не инсценировка ли это? Но выпуск его газеты (как и других московских) был приостановлен всерьёз – у издательского корпуса все три дня дежурил бронетранспортёр.
Правительственный Белый дом на Пресне (там Ельцин со своими сторонниками) все трое суток был окружён живым кольцом людей, решивших положить жизнь ради демократии. А чуть в стороне дежурили неподвижные, ждущие команды (так её и не дождавшиеся) танки. В конце концов к одному из них подошёл Ельцин с толпой сторонников, взгромоздился на броню и прочитал воззвание к народу. Оно разошлось по Москве в листовках, и к концу третьего дня противостояние закончилось капитуляцией путчистов.
Горбачёва на самолёте доставили в Москву, но когда он спускался по трапу, помятый, с застывшей полуулыбкой, было понятно: это финал его президентской карьеры.
То, что происходило потом, было похоже на разноцветный калейдоскоп. ЦК КПСС аннигилировался в пространстве. Следом исчез с карты мира СССР. Вместо него возникла Россия, потерявшая большинство из своих окраин, зато вернувшая себе царский герб – двуглавого орла. Но не это больше всего потрясло Афанасьева и даже не авторитарный и косноязычный партаппаратчик Ельцин, ставший президентом, а выборы главного редактора в его газете. Оказывается, главного редактора можно было выбрать! Им стал никогда не унывавший улыбчивый зам, единственный, кто сказал Афанасьеву правду о том, как выбросили из номера его статью.
Следующим его потрясением был визит на Лубянку. Впервые в жизни. И – без повестки.
…Сухая листва под ногами. У метро «Сокольники» от коммерческих киосков тянет шашлычным дымом. Там роится народ, глазеет: бутылка виски – 340 рэ, джинсы – 800, ботинки – тысяча. Обалдеть! Фонарный столб шевелится на ветру обрывками объявлений. Задержался Виктор, стал читать. Среди прочих – вдруг: «Приглашаю интеллигентную девушку для интимного досуга». Ахнул: «Ну и дела! Такой свободы мы ещё не знали!»
И вот он на Лубянке. Там сейчас, в центре площади, торчит одинокий постамент – без выразительной фигуры Дзержинского. Её сняли в день капитуляции путчистов, точнее – уже в ночь, после многочасового митинга, с помощью пригнанного откуда-то подъёмного крана. Виктор отследил весь процесс демонтажа, показанный по ТВ.
Подошёл к первому подъезду в точно назначенное время, издалека заметив худощавую фигуру юриста своей газеты Валентина Дмитриевича Черкесова (это ему удалось получить доступ к уникальному уголовному делу, хранящемуся в лубянском архиве). И тут же медленно раскрылась высокая дверь, явился молодой, несколько суетный человек, бегло взглянул на редакционные удостоверения гостей, молча, жестом, пригласил войти.
Он вёл их по широким ступеням, устланным ковровыми дорожками, по просторным безлюдным коридорам, пока не привёл в комнату, сияющую огнями. Шесть роскошных люстр насчитал там Виктор. Высокие окна, выходящие на площадь, тщательно зашторены. Массивные стулья. Длинный стол. На нём тома уголовного дела с лиловым штампом «Совершенно секретно». Оно засекречено семьдесят лет назад, но теперь уже можно его смотреть. И даже – делать выписки.
Это уголовное дело командарма Миронова, легендарного казачьего атамана, разгромившего Врангеля. Был арестован по дороге в Москву с молодой женой Надей. Здесь, на Лубянке, они сидели в подвальных камерах, пока их не перевели в Бутырку.
Листали гости многотомное дело. Между тем к тому, что в нём, страшно было прикоснуться: пожелтевшие страницы допросов с обтрёпанными краями; хлебные карточки; донос провокатора, написанный карандашом, – эти несколько страниц решили судьбу Миронова; его пылкая переписка с женой Надей, сочинявшей ему стихи; фотоснимки; письмо Миронова к «гражданину Ленину», где он объявляет себя врагом коммунистов, ввергнувших страну в братоубийственную бойню… Но не было суда над Мироновым. И неизвестно, прочёл ли «гражданин Ленин» адресованное ему письмо. Осталась только легенда о том, что в апреле 1921 года бывший командарм Миронов был застрелен во дворе Бутырской тюрьмы. Но что теперь известно точно – это история позднего прозрения Миронова, запечатлённая его собственной рукой в письме к вождю так называемой пролетарской революции.
Об этом позднем прозрении Афанасьев, уехав в Подмосковье, две недели писал документальную повесть, кусками публикуя её в газете.
…И ещё один год, как один день, минул в сумасшедшем калейдоскопе. Были отпущены цены. Кабинетный реформатор Гайдар объявил, что шоковая терапия – это кратчайший путь к благоденствию.
5 Из ночи в ночь
…5 октября 1993 года. Поезд «Адлер – Москва». Позади у Афанасьева и его жены две недели тихой паузы в суматошной жизни, именуемой московским калейдоскопом. Впереди – опять та же круговерть. Но к ней теперь добавилась тревога: в Москве противостояние – парламента и президента.
После Туапсе поезд плавно повернул на север, и море, тускло поблёскивающее под гаснущим вечерним небом, сдвинулось, вытесненное предгорьем, осталось позади. И вдруг замолкло вагонное радио. Прошёл слух – связь отрубилась. Пассажиры в адидасовских тренировочных костюмах, судя по говору – москвичи, стоя у окон, обсуждали происходящее в столице. Насмешничали:
– Ну покочевряжится парламент ещё час-другой, а потом всё равно к Ельцину на поклон придёт!
Но осада мятежного парламента, проводившего свои круглосуточные заседания под водительством Хасбулатова и Руцкого на Красной Пресне, в Доме правительства, длилась уже несколько дней. И конца этому не предвиделось.
За вагонными окнами сгущалась ночная тьма, когда вагонное радио включилось. Передавали экстренное сообщение. В мужском, странно полузадушенном голосе с трудом угадывались знакомые всем россиянам интонации Гайдара. Взволнованный премьер обращался к слушателям с непонятным призывом: выйти на площади Москвы, чтобы, как в 91-м, защитить демократию.
От кого?
Почему – ночью?
Понять невозможно. К тому же опять прервалась связь. Бормотали на стыках колёса, с визгом разъезжались двери купе. Соседи переспрашивали: на какую площадь? Гадали: неужто армия переметнулась к коммунякам и те опять вывели танки? И куда делся Ельцин?
