Маргулис каждый день уходил на свои цветочные пастбища, и, когда разбилась последняя хрустальная рюмка, Рива осталась наедине с пылью, потом, высокими идеалами и густым запахом навоза.
«И тут она помешалась, — сказал Пинес. — Нормальная женская чистоплотность, которая есть не что иное, как высшая форма инстинкта гнездования, превратилась у нее в безумную страсть». Вооруженная плотно повязанной косынкой, передником, тряпками и парой резиновых сапог, она вышла на свой великий бой.
Для начала она изгнала из дома мусорное ведро, потому что присутствие грязи, даже под крышкой, выводило ее из себя. На задах коровника, метрах в ста пятидесяти от дома, высилась большая куча коровьего навоза, и она десятки раз в день посылала туда своих малышей, чтобы выбросить очистки от огурцов, остатки обеда и крошки, которые она подбирала под столом.
— Она все время смотрела в небо, — рассказывал дедушка.
— Как наша бабушка? — спросил я, но дедушка не ответил.
— Все в этой деревне смотрят на небо, — сказал Либерзон. — Высматривают дождевые облака, почтовых голубей, саранчу.
— И перелетных пеликанов, — сердито добавила Фаня.
Но Рива смотрела на небо, потому что всю жизнь ожидала неожиданного набега пылевых облаков из пустыни и очередных налетов скворцов с севера, загаживающих все вокруг. «Сраные голуби», — называла она их. Вокруг своего дома она расставила добрую дюжину ловушек для больших мух — сетчатые ящики с гниющими кусочками мяса или фруктов внутри и маленькой дыркой в днище, так что мухи, втиснувшись внутрь, уже не могли вылезти обратно. Такие ловушки успешно применяются в деревне по сей день, но у Ривы ловушки всегда оставались пустыми, потому что мухи уже изучили ее дом и перестали туда наведываться.
Каждый день за обедом английские археологи с улыбкой выслушивали ее требование снять обувь перед входом в дом, вежливо съедали ее борщ и курицу с картошкой, благодарили за вкусную еду и возвращались к своей пещере. Пинес ходил с ними каждый день.
«Иногда я ел с ними, потому что любил слушать их разговоры, но Либерзон намекнул мне, что негоже одному из товарищей лакомиться жареными курами на деньги богатых английских буржуев, в то время как все остальные товарищи питаются печеными тыквами и очищенными стеблями мальвы».
Англичане так и не поняли, почему Пинес перестал сопровождать их на обед, а он, в свою очередь, не понимал, как можно поднимать кирку без хоровой песни.
Выкопав и просеяв примерно тридцать кубометров земли, археологи уперлись в огромную сланцевую плиту, которая закрывала лежащую под нею вторую, более глубокую часть пещеры. Они попытались отвалить ее, но оттуда послышался глухой и зловещий шум. Пинес объяснил им, что нужно привести на место опытного каменщика, который способен читать по прожилкам и трещинам камня, и даже привез из Назарета старого араба-каменотеса, который спустился в глубь пещеры, приложил ухо к плите, поскреб своим зубилом, побарабанил пальцами по каменной поверхности и сообщил, что плита имеет хрупкость стекла и, если ее взорвать, произойдет обвал, который похоронит самих археологов. Так и осталась в пещере неисследованная пустота.
Археологи собрали свои пожитки, находки и выводы и вернулись домой. Английский окружной комиссар установил на входе в пещеру железную дверь, запер ее и отдал ключ Пинесу. Рылов тотчас заявился к нему с угрозами и требованием передать эту пещеру Стражам, чтобы они присягали там тайком и укрывали взрывчатку и трупы, но Пинес категорически отказался. В неожиданном приступе упрямого мужества он объявил Рылову, что не задумавшись обратится к окружному комиссару, если обнаружит, что кто-то пытался проникнуть в пещеру.
Это место стало его убежищем. «Каждому нужна своя дыра», — сказал он мне, усмехнувшись. Он любил сидеть у входа в пещеру и разглядывать Долину под непривычным — как по месту, так и по времени — углом зрения. Он не спал там, потому что опасался, что может подхватить пещерную лихорадку или живущие под землей клещи заразят его какими-нибудь исчезнувшими болезнями, вроде неандертальского тифа или другой дочеловеческой, древней, неизлечимой пакости, и приходил туда лишь затем, чтобы исследовать, записывать и размышлять.
Там, во чреве земли, он обнаружил слепых змей, которые питались плесенью, бесцветных тритонов, которые меняли жабры на легкие куда медленнее, чем их земноводные собратья под солнцем, и африканских трилобитов из семейства членистоногих, ранее не известных в Стране. «Живые окаменелости», — назвал он их, и в уме его вспыхнула ослепительная догадка. Неподалеку высилась рощица белесой акации — «единственный остаток африканской флоры, населявшей Страну миллионы лет назад», и Пинес решил, что трилобиты — это еще один остаток того же периода. Когда он присел и нагнулся, чтобы лучше рассмотреть этих бессмертных микроскопических рачков, вся пещера вдруг показалась ему головокружительным временным туннелем. Он ощутил приятное тепло при виде последних потомков «тех умных и изощренных крошек», которые без всяких идей, традиций и комитетов ухитрились создать такое прочное и живучее сообщество. Ему казалось, что пещера вместе с рощицей составляют пузырек первобытного пространства, который каким-то чудом вырвался из своего времени и всплыл сквозь толщу тысячелетий, и порой Пинес ловил себя на том, что перед каждым спуском под землю старается как можно глубже вдохнуть и набрать в легкие побольше воздуха, будто ему предстояло погрузиться в глубины густого и странного янтаря.
Многие годы он водил своих учеников к этой пещере. Мы шли часа два по полям, взбирались по крутому склону холма и внезапно ныряли в расщелину скалы. Пинес доставал ключ, со скрежетом открывал железную дверь, и тяжелый холодный пар выползал наружу, как будто испытывая нас липким прикосновением к лицам и голым ногам. Вначале учитель усаживал нас в нескольких шагах за входом. Тут было глубокое озерко, такое древнее, что вода в нем уже не имела никакого вкуса, потому что все, что было в ней растворено когда-то, давно уже осело на дно. Маленькие слепые создания сновали там во все стороны. Их нельзя было увидеть, потому что вечный мрак, скопившийся в их тканях, делал слепыми и тех, кто на них глядел, но их мягкие тельца можно было ощутить тыльной стороной ладони.
Пинес показывал нам, как затачивать кремниевые осколки до остроты лезвий, пытался высечь огонь, ударяя камни друг о друга, а потом собирал нас всех на скальной ступеньке у входа, чтобы мы посмотрели оттуда на знакомые нам места.
«Когда-то здесь сидел первобытный человек, — говорил он, — и смотрел на нашу Долину. Тогда здесь росли большие лианы и огромные деревья — дубы, ясени и вязы, — а среди них расхаживали полосатые тигры, рыкающие львы и ревущие медведи».
Он встал. «И вся Страна была напоена водой, — торжественно провозгласил он. — Чистые, прозрачные потоки мчались в своих руслах, белый пар стлался над берегами, скрывая тростники и землю. Там, внизу, в высокой траве, паслись большие животные — дикие кабаны и лани, бегемоты и буйволы. Первобытные люди спускались туда, чтобы охотиться на них, а потом разбивали их кости на этих скалах каменными молотами и ножами».
Уши Пинеса слышали, как стонет убиваемый буйвол и кабаньи клыки с хрустом вспарывают кожу на животе древнего охотника. Его взгляд облущивал землю и нырял в топкие колодцы прошлого. Он рассказывал нам о влажных лесах, покрывавших первобытную Землю, о причудливых рыбах, скальных кроликах и огромных страусах, которые мигрировали из Африки в нашу Долину куда раньше первых людей. Он высказывал предположение, что землеройка, этот маленький хищный убийца, взошла в Страну с ледяного севера, ящерицы и зайцы — со стороны Средиземноморья, а виверра и ласточка — из широких азиатских просторов.
Крылья птиц, ноги человека, когти и копыта животных поднимали вокруг него желтые клубы пыли. Кнааниты, туркмены, белые трясогузки, евреи, римляне, дикие козы, арабы, болотные кошки, немецкие дети, дамасские коровы и английские солдаты сражались за право впечатать свои следы в забвение рассыпающихся комьев.
Он не был профессиональным историком. Он был всего лишь скромным и пытливым воспитателем, «народным учителем», как он любил себя называть, преподавателем природоведения и Танаха — дисциплин, имеющих своим предметом циклы времен, исчезновение видов, возвращение утопических надежд и вечное умирание-воскресение бога Таммуза[160].
«Я — замерзший во льду мамонт, — сказал он мне, и кусочки еды полетели во все стороны из его рта, когда он засмеялся. — Тот, кто разморозит меня, обнаружит, что я еще пригоден в пищу».
За время своей жизни, этот «крохотный миг эволюции», он успел увидеть исчезновение больших орлов в небесах над нашей Долиной, повстречаться с животными, понимающими человеческий язык, и услышать трели черных дроздов, покинувших свою родину в холмах Нижней Галилеи, чтобы перелететь в нашу деревню.
