Мы возились с клапанами, и пока Авраам выключал компрессор, Мешулам уже вышел на более принципиальный уровень. Теперь он бичевал «распространившийся в обществе цинизм» и «присущее этим жалким так называемым исследователям стремление к дешевой славе и сенсации, которое вот-вот заразит все остальное общество, включая и нашу деревню».
В то время Авраам уже перестал возить бидоны на молочную ферму мошава. Его коровы истекали такими могучими потоками молока, что он поставил холодильные баки прямо у себя во дворе, и цистерна приезжала к нему каждый день, чтобы выкачать их содержимое. Сейчас он проверил температуру в своих холодильниках, а потом, чтобы закончить разговор, сказал, что, возможно, стоило бы послать по этому поводу письмо в газету, но Мешулам только сердито сплюнул, демонстрируя свое отношение к журналистам, которые «тоже приложили руку к этой грязной клевете», и сказал, что «тут нужны серьезные шаги, способные всколыхнуть всю страну».
«Это возмутительно, — сказал Пинес, который и впрямь вырвался на какое-то время из объятий первобытного человека, забыл о том, как обратился во прах великий «Путь моря», и вновь почувствовал себя уютно и уверенно во Вселенной, которая опять сократилась до размеров деревенского скандала. — Сегодня они называют Циркина «Гитара», а завтра будут рассказывать, что мы вообще никогда не восходили в Страну. А ведь доктор Иоффе лично приезжал к нам в Долину и говорил, что наше место ничуть не лучше тех болот, что были в Хедере».
Он написал пространное опровержение и отправил его в газету, но его статья так и осталась неопубликованной и даже не была возвращена. Пинес обиделся до глубины души. Он с горечью вспоминал о тех временах, когда его статьи, а также материалы других учителей регулярно публиковались в изданиях Рабочего движения. В честь основания деревни он даже сочинил когда-то небольшое стихотворение, которое было потом напечатано в газете «Молодой рабочий» в обрамлении цветочного венка. Циркин-Мандолина положил его на музыку, и по всей Долине писклявые и уверенные детские голоса распевали веселый припев:
Не сдадимся у порога,
Есть мечта, ясна дорога!
Мы пришли в свою страну,
Нас невзгоды не согнут!
В конце концов Пинес обратился в Комитет и потребовал, чтобы его статья была опубликована в деревенском листке в виде платного объявления. Статья действительно появилась, но предварявшая ее надпись «На правах объявления» жгла сердце автора как унизительное клеймо.
Озаглавив статью «Страна пожирает своих героев», Пинес первым долгом обрушивался в ней на исследователей, называя их «пустомелями», которые «проституируют высокую идею», а затем делился с читателями собственными воспоминаниями.
«Во время обследования местности мы наткнулись на могилы немецких колонистов, которые когда-то пытались создать здесь свое поселение, но умерли от малярии. Потом мы встретили старого араба, который пахал на паре быков.
— Ты страдаешь от малярии, у тебя бывает лихорадка? — спросил я его.
— Нет, — сказал он. — Вы, когда поселитесь, будете четыре года воевать, потому что ваша кровь восстанет против вас. А когда проболеете четыре года, те, кто выживет, уже болеть не будут.
— А дети у вас умирают часто? — спросил я.
— Да, — сказал он. — Старики живут, а дети — их забирает к себе Аллах.
Через год после этого лихорадка забрала у меня мою жену, мою Лею. Ее и двух зародышей, что были у нее внутри. Двух безгрешных близняток, которые так и не увидели солнечного света. И вот, «грехи мои вспоминаю я ныне»: я хотел покончить с собой, но товарищи выхватили у меня из рук ружье. Моя жена и мои дочери стали жертвами тех самых болот, которых якобы не было в Изреельской долине».
В деревне немедленно возродился давний спор насчет пинесовского ружья.
— Чего он опять морочит голову со своим ружьем? Он забыл его дома, — сказал Мешулам, которому показалось, что статья Пинеса отвлекает общественное внимание на второстепенные вопросы.
Рылов вытащил из его ружья боек, — сказал Левин.
— Тебя тут вообще еще тогда не было, — сказали Левину.
— Эта Лея Пинес имела делишки с Рыловым, — сказала Рива Маргулис.
— Эта проститутка никогда не умирала от малярии, — сказала Тоня Рылова. — Она умерла от пещерной лихорадки.
— Кому положено знать, тот знает, а кому не положено, не знает. — Рылов на минуту высунул голову из своей отстойной ямы, чтобы глотнуть воздуха, тотчас снова нырнул в нее и исчез из виду.
Объявление Пинеса меня разволновало. Я впервые увидел слова знакомых мне историй, разостланные перед таким огромным множеством глаз. Я снова глянул на голубую гору, высматривая тень Шифриса, зелень глаз дяди Эфраима, блеск рогов Жана Вальжана. Но всякий раз, когда я упоминал об этой троице, Ури начинал издеваться надо мной, допытываясь в своих насмешливых письмах, как я думаю, взвалит Эфраим на себя также и Шифриса или же это Шифрис взвалит себе на плечи и Эфраима, и Жана Вальжана.
Статья Пинеса вызвала некоторый интерес в деревне и окрестных поселениях, но та общественная буря, которую он рассчитывал поднять, так и не взбушевала.
Мешулам, озлобленный и горький, как листья терновника, мрачно бросил: «Я вас предупреждал. Нужно предпринять такие шаги, которые всколыхнут всю страну».
Запершись в своем «Музее первопроходцев», он уселся среди древних качалок для теста, стиральных досок, закопченных ламп, глиняных горшков, сит и решет, маслобоек, мельничных жерновов и керосиновых инкубаторов и стал обдумывать новый проект. Он решил воспроизвести наши болота и историю их осушения, в надежде, что люди со всей Страны сойдутся смотреть на это представление.
Изрядно повозившись, он выкопал у себя во дворе большую мелкую яму с плоским дном и заполнил ее водой. «Здесь будет болото!» — объявлял он всем любопытствующим, и, поскольку наша тяжелая, черная земля неохотно впитывает влагу, вода в его яме действительно простояла несколько дней подряд. Я тоже пошел посмотреть. Комары и стрекозы уже отложили там свои яйца, одноклеточные водоросли окрасили воду сказочным зеленоватым сиянием, и там и в самом деле образовалось что-то вроде небольшого болота. Мешулам, громко распевая песни пионеров, копал дренажные канавы и даже воткнул в грязь несколько эвкалиптовых веток. Но соседи, которым стали докучать визгливые комары и брачное стрекотанье разгоряченных жаб, устремившихся в новоявленное болото, ворвались ночью на циркинский двор, надавали Мешуламу несколько сухих затрещин и осушили болото простым канализационным насосом, присоединенным к тракторному двигателю. Вопрос был перенесен на общее собрание, Мешулам заявил, что это только начало, и в последующие дни его раздражающие лужи стали появляться в самых неожиданных местах — на въезде в мошав, на лужайке у Народного дома, возле памятника павшим и, наконец, — в детском саду.
Ночью я выследил его, когда он тащил шланг от школьного пожарного крана в сторону детского сада. А в полвосьмого утра, когда малыши пришли туда, они увидели, что шланг разбросал песок по всему двору и песочный ящик, построенный Бандой многие годы назад, залит водой. По колено в воде стоял Мешулам — в подвернутых штанах, без рубашки, в ожидании милосердного укуса малярийного комара. На его груди кучерявилась яростная седина, цыганская тряпка отца багровела на его лбу, и разноцветные пластиковые игрушки плавали у его колен. Вид светлоголовой, испуганно хныкающей детворы испугал меня. Я понимал, что все это чепуха, но почему-то боялся.
Впрочем, ничего не случилось. Дети, правда, были сильно напуганы, двое даже забились в истерике, а один из них, сын Якоби из деревенского Комитета, потом несколько месяцев заикался, но ничего особенного не произошло. И самого Мешулама, героически стоявшего в своем болоте, не укусил ни один малярийный комар. Разве что неожиданный и насмешливый ветер, стряхнув ему прямо на плечи коконы гусениц шелкопряда с деревьев близкой рощи, наградил его зудом, от которого он страдал еще долгое время спустя.
На той же неделе мы отправились навестить Ури. Он расспрашивал меня о здоровье старого Зайцера, которого называл «производительным сектором на привязи», и спросил о Пинесе, статью которого увидел в газете. Я рассказал ему о новом помешательстве Мешулама. «Король Нарцисс Болотный!» — воскликнул Ури, и мы расхохотались. Ривка заявила, что не видит никакой разницы между болотами Мешулама и моим «Кладбищем пионеров», но Ури вдруг стал серьезным и сказал матери, что сейчас, издалека, он лучше видит происходящие в деревне процессы распада и разложения, признает, что в них есть и его доля, и уверен, что нас еще подстерегают многие неожиданности.
