Фурман понемногу осваивался в трясущейся кабине, обмениваясь короткими репликами с веселым водителем: что, мол, сбежал? А чё так, не понравилось? Они уж, небось, хватились тебя, ищут, – как думаешь?.. Куда его везут, Фурман так и не знал, шофер это шутливо утаивал, но пока они направлялись в сторону Москвы и даже, к мстительному удовлетворению Фурмана, обогнали автобус на подходе к следующей остановке. Конечно, Фурман не верил, что его вот прямо так доставят до самой Москвы – хотя было бы неплохо подкатить к своему дому на грузовике…
Подумывал он и о том, чтобы выпрыгнуть на ходу или, как в кино, неожиданно вывернуть руль и врезаться во что-нибудь, а потом, хромая, скрыться в лесу… Шофер, наверное, что-то почувствовал: нахмурившись, он предупредил Фурмана, что если тот опять хочет сбежать, то пожалуйста – только пусть скажет об этом заранее, чтобы успеть остановить машину; а отвечать за него, если он разобьется в лепешку, водитель не собирался. Тут он, видно, и сам испугался своих слов: сбавил скорость, резко перегнулся через Фурмана и запер дверь, а потом погнал еще быстрее. Больше он с Фурманом не заговаривал, как будто обидевшись на него за что-то, и даже пару раз злобно выругался матом во время каких-то дорожных ситуаций. Возникшее отчуждение Фурман принял с печальным согласием: иначе и не могло быть с таким, как он, изгоем. Ведь его дело – бежать от всех. Бежать в единственное место на свете, где он хоть немного кому-то нужен. А может, и это не так? Может, он и им обуза?.. Иначе зачем они его отправили в этот лагерь? И не забирали, хотя он их так просил… О господи, неужели он так одинок?! И куда же ему тогда идти?
Все машины уже шли с включенными передними фарами, безжалостно слепя встречных. Впрочем, шоссе было полупустым. Все давно сидели по своим домам. Только Фурман несся куда-то в ночь. Тьма быстро сгущалась, и его потихоньку стало клонить в сон.
Вдруг они затормозили, свернули направо и запрыгали по черной разбитой дороге. Водитель, с силой выворачивая руль, то и дело чертыхался. «Хочет высадить меня в лесу… Убьет? А скажет, убежал…» – с сонным безразличием подумал Фурман.
– Куда это мы? – спросил он, чуть не прикусив язык, но ответа не получил.
Остановились они у каких-то теряющихся в темноте сараев. Рядом, на крыльце, беспомощно горела лампочка. Вокруг надрывалась целая стая собак.
– Сиди в машине, не вылезай! Меня-то они знают, а тебя… – шофер хлопнул дверцей и куда-то ушел.
Мысли о побеге были уже вялыми, кругом – глушь и неизвестность…В кабине стало холодать.
Вернулся водитель вместе с какой-то женщиной в белом халате. В руке у нее пусто позвякивало ведро. Фурману велели вылезать, только осторожно, здесь грязь. Оказалось, это даже и не грязь, а чудовищное болотное месиво, вдобавок развороченное колесами. На воняющем навозом воздухе было совсем холодно, Фурмана в его легкой рубашонке с коротким рукавом сразу затрясло.
Пройдя через полутемные затхлые сени и несколько маленьких полупустых комнатушек, они попали в очень большое помещение, запутанно перегороженное невысокими стенками и заборчиками. Повсюду грудились здоровенные металлические фляги; с разных сторон гулко доносились странные звуки: сипение, удары, позвякивание, мычание – тут уж и Фурман догадался, что это коровник. К навозному аромату прибавились еще какие-то простые, кисловатые, странно домашние запахи.
Среди пожилых женщин и крепких девушек в нечистых халатах настроение шофера заметно улучшилось, хотя на вопросы о Фурмане он отвечал уже с явным осуждением: сбежать, мол, хотел, да поймали по дороге; а чего им там не хватает? – и кормят хорошо, и заботятся… На многих женщинах были сверху ватники и телогрейки или под халатами поддето что-то теплое. У Фурмана стучали зубы, но он старался улыбаться, когда на него смотрели.
Значит, машина приехала за молоком… Из разговоров он понял, что дойка еще не закончена, и им придется подождать.
Чтобы он не скучал, женщины повели его в какой-то закуток, где в отдельных тесных ящиках на соломе молча лежали и таращили глаза несколько только что родившихся телят. Одного из них корова-мама еще облизывала своим огромным языком, просунув костлявую голову через перегородку. Вид у телят был милый и очень усталый.
Пенящееся парное молоко сквозь марлю переливали из ведер в большие бидоны. Фурману выдали ломоть белого хлеба и полную кружку теплого сладковатого молока с еще витающими над ним таинственными живыми запахами, от которых его поначалу даже слегка затошнило. Но он ведь не ужинал. Он выпил не отрываясь, и ему налили еще, но вторую кружку он одолел с трудом.
От молока он немножко согрелся. Они с водителем уже пошли к выходу, когда одна из девушек заметила, как Фурман стучит зубами, и заставила его завернуться в какой-то короткий синий халат или куртку, которую шоферу велено было завтра привезти. Фурман всем сказал «до свиданья», понимая, что вряд ли когда-нибудь попадет сюда еще раз.
Потом он долго, как ему показалось, сидел один в кабине, а сзади в раскачивающуюся машину с грохотом загружали тяжеленные фляги. Мотор долго не хотел заводиться, шофер нервничал, но наконец они поехали.
Темная ухабистая дорога снова вывела их к шоссе, и там, на ровном асфальте, шофер расслабился и даже стал подбадривать Фурмана, которого охватило грустное ночное оцепенение. Побег его подходил к концу, сил сопротивляться не было. За стеклами, отмеченная редкими, тоскливо лучащимися далекими огоньками, расстилалась бесконечная невидимая воля. Чувствуя себя виноватым за свой ночной страх перед ней, Фурман повторял про себя: «До свиданья, до скорого! Честное слово, я к тебе вернусь!..» Но и о своей привычной лагерной постели думать было приятно.
Хотя перед тем как заснуть, ему еще наверняка предстояло выдержать грандиозный скандал, который вряд ли станут откладывать до утра… Неизбежные серьезнейшие неприятности почему-то вызывали у Фурмана только усталую досаду и даже легонькую насмешку. Удивившись этому, он вдруг подумал, что для него самого «побег» все равно состоялся. Да и для «них» тоже, наверное…
Вопреки тщеславным фурмановским ожиданиям, в лагере его никто не встречал. Впрочем, они ведь не знали, что с ним случилось. Вообще-то он был уверен, что все уже давно спят, но оказалось, еще не кончилось кино. Фурман растерянно потоптался возле машины, потом спросил у шофера, что ему теперь делать – имея в виду, куда идти сдаваться. Тот равнодушно пожал плечами и предложил идти смотреть кино. Идея была, если учесть все обстоятельства, очень странная, но раз Фурман никому не нужен, он может просто присоединиться к своему отряду. Ну, съездил в совхоз за молоком и вернулся. Можно будет похвастаться, что видел только что родившихся телят… А если им будет надо, его найдут. Он ведь не прячется.
Все получилось очень удачно: в сером мигающим свете экрана Фурман почти сразу высмотрел застывшие лица нескольких своих ребят, сидевших недалеко от прохода. Пригнувшись, Фурман пробрался к своему дневному напарнику Андрюшке Александрову и тихонько угнездился рядышком на скамье. Приятель был так увлечен фильмом, что долго не поворачивался посмотреть, кто это его так нагло «уплотнил». Фурману, который поначалу испытывал душевный подъем, даже скучно стало. «Зря я вернулся», – холодно подумал он и представил, какая великая сила пробудилась бы в нем, если бы он сбежал и продолжал сейчас двигаться в темноте к Москве…
Наконец Андрюха мельком глянул на него и отвернулся – не узнал. Фурмана так укололо внезапное чувство своей полной ненужности, что он чуть не заплакал. Но Андрюха, все же сообразив что-то, ошалело уставился на него: «Ты?! Ты откуда??? Ты разве не в Москве?..» Фурман только улыбнулся.
Поднялся приглушенный шум, ребята радостно тянулись пожать Фурману руку. Сбоку мелькнуло бледное вытянутое лицо вожатого Миши с остановившимся глазом. Задние ряды угрожающе зашипели, и вскоре все опять уставились на экран.
Праздник получился коротким. Фурман понимал, что уже засветился, и ругал себя за трусость: подумаешь, поспать захотел на кровати, герой… Вскоре Миша поманил его: «Саша! Выходи». Ребята шептали вслед «держись», «мы за тебя», «не бойся». Фурман неожиданно для себя разволновался: «Что они мне могут сделать? Вызовут родителей? Из лагеря выгонят? Устроят из этого показательную казнь, на общей линейке?.. – он содрогнулся. – Пусть так. А я тогда при всех скажу, как здесь детям плохо жить!..»
По дороге Миша спросил его, как же он решился на такой поступок? Разве он не понимал, как подводит этим своих вожатых и прежде всего лично его, Мишу? Ведь спрашивать-то будут не с Фурмана, а с него. До сих пор Миша думал, что они хорошо друг к другу относятся, но теперь он в этом уже не уверен. Если у Фурмана возникли какие-то проблемы, то почему он не обратился к Мише или, если не доверяет ему, к кому-нибудь еще из взрослых? Почему сразу принял самое, на взгляд Миши, неверное и непоправимое из возможных решений? Понимает ли он все неизбежные последствия своего поступка?..
