— Никитос, ну как ты в оркестре мог услышать альт! Дедушка твой, кстати, мой папа, играл на альте, ты знаешь?
— Он же был директором школы! — крайне удивился Никитос, подошел ко мне и сел на пол, явно настроенный на долгие приятные беседы.
— Так, вставай-ка, натягивай пижаму с медвежатами, и чтобы через пять минут ни одного вяка из вашей комнаты я не слышала!
Никитос с неохотой встал.
— Мам, ты со мной как с дураком разговариваешь всегда.
— Да! — подтвердила Настька. — Обидно! А Никитос очень умный!
— Нисколько не сомневаюсь. — Я поцеловала обоих. — Ложитесь, пожалуйста. Дедушка правда был альтистом, но потом его назначили директором музыкальной школы. И он играл редко, только дома. Мама очень любила его слушать.
— А ты?
Какие удивительные вопросы задают иногда дети. Любила ли я слушать, как играет папа. Я сама никогда себя об этом не спрашивала. Нет, не любила, наверное. Ревновала, что мама всё бросала — ужин, наши уроки, стирку, всё и всех — шла, садилась и слушала папу. И ничего вокруг не видела. Это и есть любовь. Я так и запомнила свое детство. Льется где-то вода. Шипит, скворчит что-то на кухне. Сижу я, ковыряюсь с уроками, Андрюшка бегает во дворе с ребятами, а папа в другой комнате играет на альте, глухо, мучительно, тоскливо, таким мне казался звук альта, а рядом с ним замерла мама и слушает его. Так, стоп. Сейчас мне всё обидно, и я вспоминаю детство совершенно не так, как обычно.
— Я плохо понимала классическую музыку, когда была маленькой, но папой очень гордилась, — объяснила я детям.
Близнецы, чувствительные не к словам, а к интонациям и моим флюидам, внимательно посмотрели на меня.
— Мам, ты ночью, если захочешь плакать, приходи ко мне спать, хорошо? — сказала Настька. — Я специально поближе к стенке лягу, чтобы ты поместилась.
— Непременно, — засмеялась я. — Всё, ложитесь и спите.
Никитос вдруг еще раз подошел ко мне и поцеловал меня.
— Я никогда больше не буду разговаривать с тобой как с дураком, сынок, — сказала я.
— Ага, — доверчиво прижался ко мне Никитос. — Помнишь, там такая музыка была «там — тарам — там-там-там…» — он неожиданно чисто-чисто пропел мелодию вагнеровской пьесы, которую играли в первом действии.
— Потрясающе, Никитос. Настька, ты слышала?
Настька, улыбаясь, стояла за его спиной. Такая же, в точности! И другая.
— Мам, я же тебя всегда просила — пусть Никитос со мной ходит в музыкалку. Помнишь, ты еще говорила, что его только на ударные возьмут.
— Да, мне очень стыдно.
Вот, для этого стоило сходить в зал Чайковского сегодня. Мифы и химеры, и пустые надежды, и глупости забудутся. А Никитос пойдет в музыкальную школу.
— Как ты думаешь, мам, Анжей мне позвонит?
— А ты дал ему телефон?
— Ой, нет… А у тебя нет его телефона?
— Нет.
— А у дяди Андрюши?
— Тем более, с чего бы это? И послушайте меня оба. Я не знаю, кто такой Анжей. Это раз.
— Как, мам, это мальчик, который…
— Никитос! — шикнула на него Настька. Девочки чувствуют все же глубже и тоньше.
— Далее. Я не знаю, кто такой Андрис, «мастер», разведчик, дирижер. Это всё всем приснилось. Ага?
— А как же сегодняшний концерт? — Никитос, ничего не понимая, переводил сонные уже глаза с меня на Настьку.
— Концерт тоже приснился, причем только тебе! — Настька подтолкнула его в детскую: — Пойдем.
Я легла вслед за ними. И уснула. Проспала до утра. Не плакала во сне, не видела грустных снов, кошмаров, Андриса, Павлика, не видела даже Игоряшу. Спала без снов. Если что и снилось, я забыла. Встала утром выспавшаяся, вполне веселая. Сегодня — первый день оставшейся мне жизни. И прожить его надо без глупой химерной мечты и без Андриса, которого никогда не было и быть не могло. Всё. Точка.
— Аня, у тебя вопросов никаких нет по собранию? Ты помнишь, что надо его провести? Сказала детям, написала объявление в электронном журнале? — Роза разговаривала со мной вполне нормально, как ни в чем не бывало. Разве что в глаза не смотрела. Говоря со мной, она смотрела на проходящих детей, одергивала кого-то, делала замечания: — Костина, а Костина! Ну-ка подойди на секундочку! Это как наряд у тебя называется?
— Туника… — Рослая Костина стояла почти вровень с Розой. Синеватые волосы ее были подстрижены неровно. Из одного уха свешивалась сережка с переливающимся иероглифом.
— А под туникой что?
— Роза Александровна…
— Я имею в виду — где же лосины, если это туника? Или брючки. Или бриджи. Это ведь колготки? — Роза кивнула на обтянутые черными колготками с паучками ноги Костиной. — Ты уверена, что это нормальный вид для школы?
— Ну синий же, с черным… — сказала Костина и поправила тунику в ярко-синие и белые полоски.
— Ты ужасна, Костина, в этом виде. Ты меня услышала? Иди и делай выводы.
Костина, загребая полными ногами, пошла к подружкам. А Роза продолжила, не глядя на меня:
— Так что там у тебя с родительским собранием? Готова?
— А зачем мне проводить собрание, если я ухожу из школы.
— Уходишь? — Роза подняла одну бровь и на секунду посмотрела на меня. — Уходи. Стрессоустойчивость — необходимое качество для работы в школе. Главное! А у тебя его нет. Размазня. Уходи. Ничуть меня не удивила! — Роза коротко засмеялась. — Но собрание проводит не Аня Данилевич, которая сама не знает, какого рожна ей нужно в этой жизни, а классный руководитель седьмого «А» класса. Это, насколько я помню, на сегодняшний день — ты. Поэтому будь так любезна, Аня Данилевич… Прохоров! Не проходите мимо! — Роза помахала мелковатому старшекласснику, который, опустив голову, попытался проскользнуть мимо нас. — Сюда подойди, я сказала. Как хулиганить, так он первый, а отвечать — в штаны наложил, да, Прохоров? Давай, давай, приготовься! Штаны проветри! Как раз за тобой шла. Сейчас пойдем вместе к директору.
— Ну, Роза Александровна… — неожиданно тоненьким голоском заныл старшеклассник. — Я вообще ни при чем!
— Да что ты говоришь! Ай-яй-яй! Какая овечка наш Прохоров! А зуб кто Селиверстову выбил? Твоему, кстати, Кириллу, ты не в курсе? — Роза обернулась на меня.
— Он сегодня в школу не пришел.
— Так потому и не пришел! Уходит она. Уходи! — Роза, крепко взяв за рукав Прохорова, который стал как будто еще меньше ростом, направилась к лестнице. Потом решительно развернулась и быстро подошла ко мне, таща за собой Прохорова. — Кому ты нужна? — прошипела она. — Думаешь, кто тебя уговаривать будет?
— Нет, не думаю.
— И не думай. Ты не прижилась у нас в школе. Не нашла общего языка ни с учениками, ни с педсоставом, ни с руководством. Услышала?
Я пожала плечами, повернулась и пошла на урок. Не нашла, так не нашла. Я уверена, что несколько просто замечательных статей об открытиях немецких физиков лежат сейчас непереведенные, потому что их некому переводить. Они ждут меня. Чтобы я пришла на свою холодную лоджию, надела носки и шарф в солнечный день, села за компьютер и углубилась в потрясающие, непонятные, сложные слова, знаки, формулы… Три посвященных пишут для трех таких же посвященных. Они ждут новостей друг от друга, они не могут идти дальше. Потому что они работают вместе. У них один коллективный мозг. А я — связующее звено, проводник. Я им нужна. И я пойду переводить. Буду там, где я нужна, где не топчут мой новый телефон, который подарил мне Андрюшка. Где не смеются безнаказанно над моими наивными книжками, в которых я рассказала когда-то о своей любви и смерти Павлика, и о сердечных муках, и сложном решении, принятом когда-то Андрюшкой. Разве стоит над этим смеяться Диме Тамарину, который никогда не любил, не был близок с женщиной, не хоронил любимых и близких? А я и ответить Диме ничего не могу, разве что посоветовать, как Роза, штаны проветрить. Скажу это сегодня Салову, если будет лежать на парте и мычать, что ему «всё по фиг». И Будковскому, если он, как вчера, будет показывать свой ассортимент матерных жестов. Целый особый язык, где он только ему выучился. Я не всматривалась, но то, что увидела и поняла, меня повергло в шок. Я не знаю, как с этим бороться. Наверно, с этим бороться нельзя. Наверно, наша цивилизация действительно погибает. Как погибали цивилизации, и не раз. Линия развития человечества — это не технический прогресс, а духовный регресс. И в школе это очевидно.
А когда сидишь на лоджии в толстых носках, которые тебе когда-то подарили на день рождения родители, и ты очень плакала от несоответствия мечты и реальности, сидишь наедине с величайшими умами современности и пытаешься перевести с одного языка на другой, это не так очевидно. Я немецкий чувствую, как родной. И английский, который знаю гораздо хуже, тоже чувствую, как не чужой язык, а просто давно забытый. И не потому, что я их учила с детства и юности. Потому что когда-то они были одним языком, вместе с моим настоящим родным, русским. И латышский тоже… Латышский? Почему мне в голову пришел этот язык? Этот язык и вообще все про латышей у меня под запретом, временным, пока не пройдет, пока не развеются до конца химеры. Буду заниматься тем, что мне понятно, что родное и близкое. Пусть чуть скучноватое.
